Возле самой хижины охотника из расщелины бил холодный горный ключ. Пентаур подошел к нему, подставил под ледяную струю сначала лицо, а затем и все тело. Он чувствовал, что ему надо отмыться до самой души, отмыться не только от пыли, впитавшейся во все поры его тела, но также от злобы и уныния, от позора и горечи, от прикосновений порока и человеческой подлости.

Когда же Пентаур наконец вышел из-под струи и возвратился в хижину, он чувствовал себя таким же чистым, как в праздничное утро в Доме Сети, когда он после купания надевал на себя свежие белоснежные одежды. Он схватил праздничное платье охотника, надел его и снова вышел из хижины.

Подобно мрачным грозовым тучам, смутно вырисовывались перед ним огромные нагромождения скал, а над ними раскинулось темно-синее небо, усеянное тысячами ярких звезд.

Блаженное чувство чистоты и свободы наполняло его душу неизъяснимым счастьем, а воздух, который он жадно вдыхал, был так свеж и чист, что Пентауру казалось, когда он быстро шел по крутой тропинке к вершине горы, будто его несут крылья или поднимают невидимые руки.

Горный козел, завидев человека, испуганно шарахнулся в сторону и вместе со своей подругой стал карабкаться по отвесному скалистому склону. Пентаур крикнул им вслед:

– Я вас не трону! Не бойтесь!

Добравшись до небольшой площадки у самой вершины, изрезанной бесчисленными глубокими трещинами, он остановился. Здесь тоже слышалось сонное бормотание источника, а трава, как видно, слегка влажная днем, была теперь покрыта нежной ледяной пленкой, в которой, сверкая алмазами, отражались угасавшие звезды.

Он смотрел на не знающие отдыха и вместе с тем вечно спокойные небесные светила, на вершину горы, заглядывал в зиявшую под ним пропасть, устремлял свой взор вдаль.

Медленно рассеивался мрак, и громада горы приобретала все более четкие очертания; вершина ее, окутанная легкими облачками, похожими на дымок от костра, была уже освещена. Из оазиса, а также из других долин поднимался белесоватый туман; сначала тяжелыми клубами, затем легкими облачками, обгонявшими друг друга, вздымался он все выше к небу.

Далеко внизу, распластав крылья, парил в воздухе могучий орел – единственное живое существо далеко-далеко вокруг.

Торжественное и глубокое безмолвие окружало Пентаура со всех сторон. Когда орел исчез из виду, а туман стал рассеиваться, поэт подумал, что он стоит сейчас высоко над всеми живыми существами, ближе всех к божеству.

Его грудь высоко вздымалась, он чувствовал себя так же, как в тот день, когда был удостоен посвящения и в первый раз был введен в святая святых. Но совсем иные чувства волновали его сейчас. Вместо одуряющего аромата благовонных курений он вдыхал здесь легкий и чистый воздух; и глубже, чем пение жрецов, в его душу проникала торжественная тишина горных вершин. Казалось, здесь божество должно услыхать малейший шепот, но сердце Пентаура было так полно благоговения и признательности, что ему вдруг неудержимо захотелось излить в гимнах чувства, теснившие его грудь.

Но уста его остались сомкнутыми, и он молча опустился на колени, чтобы предаться молитве и возблагодарить божество. Благоговейно осмотрелся он по сторонам.

Где же здесь восток, так четко обозначенный в родном Египте длинной цепью гор? Вот там, где над оазисом посветлело небо? В таком случае справа – юг, священная родина Нила и боги нильских порогов; здесь же нет могучего потока. Где здесь проявляют себя Осирис и Исида, а также Гор, выросший из цветка лотоса в зарослях папируса, или богиня жатвы Реннут и богиня изобилия Цефа? К кому из них простирать здесь руки?

Поднялся легкий ветерок, туман заметался, словно призраки от слов заклинателя, открыв зубчатую вершину священной горы Синай, а внизу все отчетливее стали проступать изгибы долины и темная, слегка колеблющаяся поверхность моря.

Все замерло. Здесь ничего не коснулась еще рука человека. Все, что расстилалось сейчас перед Пентауром, покорное законам вселенной, было объединено в величественное и огромное целое, было наполнено божеством.

С благодарностью хотел он воздеть руки к указывающему пути богу Апуату, но… не смог. Бесконечно ничтожными казались теперь ему боги, которых он так часто и вдохновенно прославлял перед народом. Только на берегах Нила имели они смысл, родину и власть.

– Не к вам возношу я молитву мою, – шептали его губы. – Здесь, где мой взор, подобно взору божества, охватывает бескрайние дали, чувствую я присутствие Единого, здесь он близок, здесь я взываю к нему и хочу возблагодарить его! Еще раз воздел он руки к небу и громко воскликнул:

– О ты, Единый, Единый, Единый!

Больше он ничего не сказал, но в груди его мощно звучала песнь благодарности. Когда же он встал с колен, то увидел рядом с собой человека высокого роста, с большими проницательными глазами; несмотря на скромную одежду пастуха, он держал себя с поистине царским достоинством.

– Мир тебе, – произнес незнакомец низким голосом. – Ты ищешь истинного бога?

Пентаур пристально посмотрел на него.

– Я узнаю тебя. Ты – Месу, – сказал он. – Я был еще мальчиком, когда ты покинул Дом Сети, но лицо твое навсегда запечатлелось в моей душе. Тебя, как и меня, Амени посвятил в тайну учения о едином божестве.

– Он сам не знает его, – задумчиво возразил Месу, глядя на восток, разгоравшийся все ярче и ярче.

Небо засияло пурпуром, и вершина горы, окутанная тончайшей корочкой льда, начала искриться и сверкать, словно черный алмаз под лучами солнца. Дневное светило взошло. Пентаур обернулся к нему лицом и по привычке начал молиться. А поднявшись, он увидал, что Месу тоже стоит на коленях, но только спиной к солнцу. Подождав, пока он кончит молиться, Пентаур спросил:

– Почему же ты отвернулся от лика бога солнца? Ведь нас учили обращать к нему взоры при его приближении.

– Потому что я молюсь другому богу, – серьезно отвечал Месу. – Солнце и звезды подобны детским мячикам в его руке, земля – его подножие, ураган – его дыхание, а море перед его взором подобно капле росы на этой травинке.

– Научи меня познать этого великого, которому ты молишься! – воскликнул Пентаур.

– Ищи, и ты найдешь его, – отвечал Месу. – Ибо ты вырвался из плена печали и горя, а он явился мне на этом самом месте в такое же утро, как это.

Месу зашагал прочь, и вскоре скала скрыла его от Пентаура, задумчиво глядевшего вдаль.

Погруженный в свои мысли, Пентаур начал медленно спускаться в долину, к хижине охотника. Но вскоре он остановился, так как ему послышались человеческие голоса; скалы скрывали приближавшихся людей от его взора. Но вот показался сын приютившего их охотника, за ним – какой-то мужчина в египетской одежде, высокая женщина, рядом с ней – молоденькая девушка и, наконец, еще одна женщина – ее несли в паланкине рабы.

Сердце Пентаура радостно забилось: он узнал Бент-Анат и ее спутников. Через мгновение все они уже скрылись от его взоров за хижиной, но Пентаур не сделал больше ни шагу. Он точно прирос к скалистой стене и долго еще стоял так, не шевелясь, часто и глубоко дыша.

Он не слыхал, как к нему приблизились легкие шаги, как они вновь удалились, он не чувствовал, что солнце начало осыпать его раскаленными стрелами своих лучей, не видел он и приближавшейся к нему женщины. Но как глухой, к которому внезапно вернулся дар слуха, он вздрогнул, когда услыхал свое имя, когда узнал, чьи уста произнесли его.

– Пентаур! – окликнула его Бент-Анат.

Поэт широко раскрыл объятия, и дочь фараона прильнула к его груди. Он привлек ее к себе, как будто хотел удержать ее подле себя навеки.

Спутники Бент-Анат расположились тем временем на отдых возле хижины охотника.

– Я видела, как она бросилась в его объятия, – задумчиво проговорила Уарда. – Никогда этого не забуду! Словно взмыли вверх серебристые волны моря и поглотили священную гору!

– Откуда у тебя такие мысли, дитя мое? – удивилась Неферт.

– Из сердца, из самой его глубины! – восторженно сверкая глазами, отвечала Уарда. – Я так счастлива!