– Твои слова звучат очень решительно, – проговорил цезарь, наполовину изумленный, наполовину развеселившийся. – Можно ли узнать, что именно привело тебя к такому решению?

– Тебя ожидает много дел, – спокойно ответила она.

– Это касается меня, а не тебя, – послышался недовольный ответ.

– Нет, также и меня, – возразила девушка, стараясь сохранить спокойствие, – ты еще не совсем оправился от болезни, и если бы тебе понадобилась сегодня вечером моя помощь, то я была бы не в состоянии явиться на твой призыв.

– Не могла бы? – спросил он с неудовольствием, и веки у него начали судорожно подергиваться.

– Да, господин; ночные посещения неприличны для девушки, когда ты не болен и не нуждаешься в уходе. Уже теперь твои друзья относятся ко мне… Сердце перестает у меня биться, когда я только подумаю об этом.

– Я научу их уважать тебя! – вспылил Каракалла, и складки снова появились у него на лбу.

– Но меня, – возразила она твердо, – ты не можешь принудить изменить мнение относительно того, что прилично и неприлично. – Мужество, которое оставляло ее при взгляде на паука, но при серьезной опасности приходило к ней на помощь, подобно верному союзнику, сделало ее до крайности смелою, и она продолжала с усилившейся горячностью: – Не больше часа тому назад ты уверял меня, что во время пребывания здесь я не нуждаюсь ни в чьей охране и могу быть уверена в твоей благодарности. Но это были только одни слова; когда я несколько времени тому назад просила тебя предоставить мне хоть непродолжительный отдых, ты не обратил внимания на мое вполне законное желание и резко приказал мне остаться и ожидать тебя.

Император весело засмеялся.

– Вот оно что! Настоящая женщина! И ты такая же, как и все другие! Доброты и кротости у вас хватает только до тех пор, пока делается по-вашему.

– О нет! – перебила его Мелисса, причем ее глаза наполнились слезами. – Я только дальновиднее тебя. Если бы я отказалась от своего права действовать по собственному усмотрению, то вскоре не только стала бы несчастною сама, но сделалась бы и для тебя предметом презрения.

Тут она против воли разразилась громкими рыданиями. Каракалла бешено топнул ногою и вскричал:

– Без слез! Я не в состоянии видеть тебя плачущей! Я не хочу этого! Разве тебе угрожает какое-нибудь зло? В мыслях у меня было до сих пор только одно хорошее, только самое лучшее для тебя. Клянусь отцом Зевсом и Аполлоном, что это правда! Ты до сих пор держала себя иначе, чем другие женщины; но если ты станешь ломаться так же, как и они, тогда, клянусь, тебе придется почувствовать, кто из нас двоих сильнее.

При этом он довольно грубо отдернул ее руку, которой она прикрывала глаза, и достиг того, чего хотел, хотя совершенно в другом роде.

Гнев, вызванный этим прикосновением грубой мужской руки, придал Мелиссе силу сдержать свои рыдания. Только ее влажные щеки свидетельствовали о том, как обильно струились ее слезы, и, едва владея собою от сильнейшего негодования, она крикнула Каракалле в лицо:

– Пусти мою руку! Срам тому человеку, который дурно обращается с беззащитной девушкой! Ты дал клятву, но ведь и я могу сделать то же самое, и потому клянусь головою своей матери! Ты увидишь меня снова только трупом, если осмелишься когда-нибудь употребить против меня насилие. Ты – император, ты могущественнее всех нас. Кто же сомневается в этом? Но ты никогда не принудишь меня сделать что-либо унизительное, если даже вместо одной смерти ты нашлешь на меня тысячу смертей!

Онемев от изумления, Каракалла выпустил ее руку из своей и уставился на нее, точно на какое-нибудь чудо.

Женщина, да еще такая кроткая, шла ему наперекор так, как никогда не осмеливался делать это еще ни один мужчина!

Точно решившись на крайность, стояла она перед ним с поднятою рукою и волнующейся грудью. В ее влажных глазах сверкал гневный блеск, и никогда еще не казалась она ему такою прекрасною.

Какое величие было в этой девушке, скромная и приветливая манера которой несколько раз побуждала его называть ее ребенком. Она походила на царицу, на императрицу, да, может быть, она и сделается таковою. Эта мысль впервые пришла ему теперь в голову; и какая целебная, успокоительная сила заключалась в этой маленькой руке, которую она теперь опустила! Как много был он обязан ей! Как сильно за минуту перед тем желал он, чтобы она поняла его и считала лучшим, чем каким его считали другие! И это желание наполняло его душу еще и теперь. Мало того, еще с большею против прежнего силою его влекло к этому существу, которое в своем гордом своенравии казалось ему вдвое очаровательнее. Видеть ее теперь в последний раз представлялось ему столько же невозможным, как если бы пришлось навсегда распроститься с дневным светом, а между тем все ее существо доказывало, что ее угрозу следует считать серьезной.

Оскорбленная мужская гордость и потерпевшая поражение идея всемогущества боролись с любовью, раскаянием и опасением лишиться врачующей силы своей собеседницы. Но борьба продолжалась недолго, тем более что множество накопившихся дел лежало перед ним наподобие труднопереходимого ряда возвышенностей, заставляя спешить.

Поэтому он, покачивая головою, приблизился к Мелиссе и проговорил наставительным тоном рассудительного человека, который старается образумить опрометчивого:

– Как другие, я повторяю это. Мое требование не имело в виду ничего иного, как только доставить тебе удовольствие и взамен получить от тебя успокоение. Как горяча должна быть кровь, которую одна только искра заставляет кипеть и переливаться через край! Она слишком сильно похожа на мою собственную, и потому именно, что я понимаю тебя, мне и нетрудно простить. Мало того, я еще в конце концов должен быть благодарен тебе, так как я подвергался опасности в угоду сердечным желаниям забыть обязанности императора. Иди и отдохни, между тем как я займусь делами.

Тогда Мелисса принудила себя улыбнуться и проговорила все еще со слезами:

– Как я благодарна тебе! Не правда ли, ты не станешь более приказывать мне оставаться, когда я буду уверять тебя, что этому не следует быть?

– К сожалению, я еще не приучил себя подчиняться девическим капризам.

– У меня их нет, – с живостью уверяла Мелисса. – А теперь ты должен сдержать слово и позволить мне уйти. Умоляю тебя отпустить меня!

Каракалла с глубоким вздохом и самообладанием, на которое вчера не считал себя способным, выпустил ее руку, а она с содроганием подумала, что нашла ответ на вопрос, чего именно ему нужно от нее. Не слова его, а взгляды выдали это; женщина по глазам своего поклонника узнает характер его желаний, а мужчине взгляд возлюбленной показывает только то, отвечает ли она на его чувства.

– Я ухожу, – проворила она с твердостью; но он заметил сильную бледность, которая разлилась по ее лицу, и ее побледневшие щеки убедили его в том, что после бессонной ночи и волнений последних часов только изнуренное тело заставляет Мелиссу с такою поспешностью расстаться с ним.

Ласково сказав: «Итак, до завтра», – он простился с нею. Но когда она уже приблизилась к двери, он прибавил:

– Вот еще что: завтра мы вместе попробуем цитру. После ванны я всего охотнее занимаюсь приятными вещами. Адвент отправится за тобою. Мне очень интересно послушать твою игру и пение. Из всех звуков человеческий голос прекраснее всего. Так точно и радостные крики моих легионов приятны для слуха и сердца. Не правда ли, ведь и на тебя подействовало ликование столь многих тысяч?

– Разумеется, – поспешно отвечала она, и ей хотелось упрекнуть его в той несправедливости, которую он совершил в отношении граждан Александрии ради угождения своим воинам.

Но она чувствовала, что теперь время для этого было бы плохо выбрано, и все другое отступило далеко на второй план перед желанием поскорее ускользнуть от этого ужасного человека.

В следующей комнате она увидала Филострата и попросила отвести ее к Эвриале. Все приемные комнаты были теперь переполнены до последней степени, а чувство самоуверенного спокойствия, с которым она пришла сюда, теперь исчезло.