Взгляд вольноотпущенника следил за этой сценой. Его щеки покраснели от быстро вспыхнувшего гнева, и, охваченный сильным волнением, он вскричал:

– Посмотри, вот саранча, которая портит мои растения, вот град, побивающий мои семена. Он попадает во все, что называется человеком, а следовательно, и в меня и в тебя. И так будет до тех пор, пока не придет царство, для которого время исполнилось.

– Но ведь они уронили столб, я видела это, – возразила Мелисса.

– Видела? – спросил Андреас. – Да, да, плеть должна была оживить разбитую силу. Вот как смотришь ты на самую возмутительную несправедливость! Ты, неспособная раздавить даже маленького червячка своим нежным пальцем, находишь это естественным!

При этих словах Мелисса вспомнила, что и сам Андреас был когда-то рабом, и мысль, что она оскорбила его, больно отозвалась в ее сердце. Она часто слыхала его строгую и серьезную речь, но никогда еще он не говорил таким едко-насмешливым тоном, как сейчас, и это тоже огорчило ее. Не находя надлежащих слов для оправдания происшедшей несправедливости, она только смотрела с мольбою на него увлаженными глазами и тихо сказала:

– Прости меня.

– Мне не в чем прощать тебя, – отвечал он изменившимся тоном. – Ты выросла среди несправедливых, которым принадлежит теперь власть. Каким образом могла бы ты видеть яснее, чем они, которые все бродят во тьме? Но как только тебе будет показан свет кем-нибудь, для кого он открыт, он не скоро погаснет. Неужели ты не в состоянии находить прекрасною жизнь среди братьев и сестер, вместо жизни среди угнетателей и угнетенных? Или в душе женщины нет места для священного гнева, который создал Моисей для еврейского народа? Впрочем, от кого могла бы ты услыхать имя это великого человека?

Здесь Мелисса хотела прервать речь взволнованного Андреаса возражением, что в городе, в числе граждан и рабов которого находилось так много евреев, она, разумеется, слышала, что Моисей был великий законодатель; но он остановил ее восклицанием:

– Вот и паром! Заметь, девушка, одно и унеси это правило с собою домой из настоящего путешествия. Тягчайшие бедствия, которые человек причиняет себе подобным, происходят от эгоизма, а из добра возникает высшее благо, когда человек приобретает над собою такую власть, что забывает себя самого ради счастья и благополучия других.

Здесь он замолчал, потому что паром был уже готов к отплытию, и им нужно было поскорее войти на него.

Большое плоское судно было почти пусто, потому что въезд императора задержал многих в городе, и оставалось много пустых скамеек, где Мелисса могла сесть.

Андреас беспокойно ходил взад и вперед. По знаку девушки он подошел к ней ближе и, опираясь на будку каюты, выслушал ее уверение, что она теперь хорошо понимает его желание сделать рабов свободными людьми. Он больше, чем кто-нибудь, должен знать, каково на душе у этих несчастных.

– Знаю ли я это! – отвечал он, покачав головой. Затем, бросив быстрый взгляд на немногих пассажиров, сидевших на заднем конце большого парома, продолжал с грустью: – Чтобы почувствовать это, нужно самому носить позорное клеймо.

При этих словах он показал верхнюю часть своей руки, прикрытую длинным рукавом туники, и Мелисса с горечью вскричала:

– Но ведь ты родился свободным! Из наших рабов ни один не отмечен никаким знаком. Ведь ты попался в руки сирийских пиратов?

Он утвердительно кивнул и отвечал:

– Я и мой отец.

– А он, – прибавила Мелисса с горячностью, – был большой господин?

– Пока не отвернулась от него судьба.

– Но, – спросила Мелисса с глубоким и теплым участием, – как могло случиться, что его не выкупили ваши родные? Ведь твой отец, наверное, был римским гражданином, а закон…

– Закон запрещает, – прервал ее вольноотпущенник, – продавать таких людей в рабство, однако же римские власти оставили его в несчастии… позволили…

Большие спокойные глаза Мелиссы засверкали от негодования и, возмущенная до глубины души, она вскричала:

– Но каким образом была возможна такая ужасная несправедливость? О расскажи мне это! Ты знаешь, как я тебя люблю, и здесь никто не услышит тебя.

Ветер усилился; волны большого озера с громким плеском ударялись о берег судна, а гребная песня рабов могла бы заглушить более громкую речь, чем слова Андреаса, который сел возле Мелиссы, чтобы исполнить ее желание.

То, что он рассказал, было печально. Его отец принадлежал к сословию всадников и в царствование Марка Аврелия служил при высокодаровитом наместнике Азии, Авидии Кассии, его земляке, в качестве прокуратора всего делопроизводства.

Находясь в этой высокой должности, он был замешан в заговоре Авидия против императора. После казни своего покровителя, которого войска провозгласили уже цезарем, отец Андреаса был лишен своих должностей и званий, а также и права гражданства; его имения были конфискованы, и он был сослан на остров Анафе. Он обязан был жизнью только снисходительности императора.

На пути в ссылку отец и сын попали в руки морским разбойникам и были проданы в Александрии, на рынке рабов, разным господам. Андреаса купил один содержатель гостиницы, а бывший прокуратор, получивший в рабстве имя Смарагда, достался отцу Полибия, и этот достойный человек скоро научился ценить нового слугу так высоко, что купил и его сына и таким образом возвратил его отцу.

Все попытки некогда так высоко поставленного человека освободиться от рабства посредством решения сената оказались напрасными, и он, с разбитыми надеждами и ослабевшим телом, исполнял свои обязанности относительно своего господина и своего единственного ребенка. Он таял от жгучей скорби, пока не нашел в христианстве нового счастья и утраченной надежды, а также высочайшего из всех знаний того, которое дается христианину его верой.

Здесь Мелисса прервала рассказ своего друга, за которым следила с глубоким участием, и, указывая пальцем на озеро, вскричала:

– Там… там… посмотри туда! В лодке там… ну да, разумеется, это Александр! И он направляется к городу.

Андреас вздрогнул и, когда убедился, что Мелисса не ошиблась, а юноша тоже узнал сестру, делавшую ему знаки, воскликнул с досадой: «Безрассудный!»

При этом он повелительными жестами делал Александру знаки, чтобы он повернул свою лодку к парому, который подходил уже к берегу.

Но Александр сделал отрицательный жест и затем, послав Мелиссе воздушный поцелуй, снова взялся за весла и начал грести так сильно, как будто дело шло о призе во время гонки.

Как быстро и смело киль его лодки прорезывал слегка возмущенные пенистые волны, которые то поднимали, то опускали ее! У энергичного юноши не было недостатка в силе; и двум людям, смотревшим на него в волнении с парома, скоро сделалось ясным, что он старается догнать другую лодку, больших размеров, которая была впереди его на значительном расстоянии. Несколько рабов у весел сильными руками довольно быстро подвигали ее вперед; под холщовым навесом, занимавшим середину лодки, виднелись две женские фигуры.

Отблеск солнца, пылающий круг которого только что исчез за пальмовою рощей к западу от озера, озарял небо рубиновым цветом и бросал на белые одежды женщин, на светлый верх балдахина над их головами и на всю поверхность озера розовое мерцание. Но ни Андреас, ни его спутница не обращали внимания на этот прекрасный прощальный привет заходившего светила.

Мелисса указала Андреасу на странную одежду брата, плащ с капюшоном, яркую оконечность которого вечерний свет обрамлял точно золотым позументом.

На Александре была та галльская накидка, которая утвердила за императором насмешливое прозвище Каракаллы, и в этом переодевании было нечто успокоительное, потому что стоило Александру поглубже надвинуть на голову капюшон, чтобы он скрыл большую часть его лица и сделал его неузнаваемым для преследователей.

Легко было угадать, откуда он достал эту одежду: слуги императора роздали целые горы подобных накидок толпе. Цезарь желал ввести их в моду и теперь мог ожидать, что завтра же он увидит многих александрийцев в «каракалле», ношение которой он не мог навязать никаким повелением.