– Ни то ни другое, – отвечал Андреас и продолжал, возвысив голос: – Этому учит меня откровение. Поверь мне: время, о котором я говорю, наступит так же верно, как закат солнца сегодня вечером. Небесный Иерусалим отворяет свои врата, и ты тоже будешь принадлежать к числу счастливых… Но об этом после. Вот мы и у цели.

В христианском доме, в который они вступили теперь, они нашли раненого юношу в обширной, хорошо занавешенной комнате, на удобной постели, под наблюдением ласковой и заботливо ухаживавшей за ним женщины.

Однако же Диодор находился в опасном положении. Его ранение казалось врачу очень серьезным, так как попавший в него камень пробил ему череп, и несчастного юношу трясла лихорадочная дрожь. Голова его горела, и ему было очень трудно произнести хотя бы несколько связных слов.

Но его глаза показывали, что он узнал свою невесту и радуется, видя ее; когда же он услыхал, что Александр еще свободен, его лицо просияло. Ему, очевидно, было приятно любоваться красотою Мелиссы. Держа руку невесты, он слушал ее, между тем как она передавала ему привет отца и рассказывала разные вещи. Но скоро веки его опустились на утомленные глаза, и Мелисса поняла, что она должна дать ему отдых.

Она осторожно высвободила свою руку, положила ее на грудь ему и двигалась только тогда, когда нужно было вытереть его вспотевший лоб.

В большом опрятном и наполненном запахом лаванды доме царствовала торжественная тишина, но ее вдруг нарушил смешанный шум. Отворялись двери, отодвигались скамьи, послышались шаги новоприбывших людей и вслед за тем говор нескольких мужских, громко раздававшихся голосов в переднем зале, между которыми Мелисса узнала голос Андреаса.

Она тревожно стала прислушиваться к разговору, начинавшему превращаться в запальчивый спор. Как хотелось ей убедить этих людей сдержать свои голоса, так как по дрожанию губ Диодора она видела, что этот шум крайне беспокоит больного, но она не могла оставить его.

Между тем разговор становился все громче и громче. В ее ушах беспрестанно звучали имена Монтана, Тертуллиана, Климента и Оригена, и, наконец, она явственно расслышала гневное восклицание Андреаса:

– Вы похожи на тех участников роскошного пира, которые после обеда спрашивают: «Когда же наконец будут принесены кушанья?» Утешитель уже пришел, а вы ожидаете еще другого.

Он не продолжал, так как его слова были прерваны запальчивыми и насмешливыми возражениями, раздававшимися до тех пор, пока чей-то громовой голос не перекричал остальных: «Небесный Иерусалим приближается, и кто отрицает это и сомневается в призыве Монтана, тот хуже язычника, того я перестаю называть братом и христианином».

За этим взрывом гнева послышались необузданные крики, и встревоженная девушка услыхала падение стульев, брань разъяренных спорщиков и громкие призывы на помощь, между тем как больной жалобно стонал, и по его прекрасным чертам все более и более распространялось выражение тяжкого страдания.

Мелисса не могла переносить этого дальше и уже встала, чтобы унять шумевших людей, как вдруг воцарилась совершенная тишина.

Тогда скоро успокоился и Диодор и с выражением благодарности посмотрел на Мелиссу, как будто ей одной он был обязан этою благодетельною тишиною. Но она теперь явственно услыхала густой голос главы александрийских христиан и узнала, что дело идет об обратном приеме в общину одного из ее бывших членов, который в гневе убил какого-то человека. Одни желали держать его вдали от общины и предоставить его божественному милосердию, другие, более снисходительные, желали вновь принять его, ввиду его готовности подвергнуться всякого рода покаянию.

Шум поднялся снова. Всех других перекрикивал пронзительный голос какого-то человека, который только что прибыл из Карфагена и хвалился дружбою с престарелым Тертуллианом.

Девушка не могла больше следить за связью речей, но в ее ушах раздавались все те же имена, и хотя она не понимала, в чем состояло дело, этот спор раздражал ее, так как его шум нарушал спокойствие больного.

Спор прекратился только тогда, когда вернулась сиделка; так как, едва она узнала, до какой степени громкие голоса ее единоверцев болезненно действуют на пациента, она тотчас энергически вступилась за него, и в доме воцарилась прежняя тишина.

Ее звали диаконицей Катериной. Она скоро вернулась к постели больного.

Андреас последовал за нею вместе с врачом, мужчиною среднего роста, который при несколько неуклюжем теле имел умную, хорошо сформированную, но лысую голову, только с боков окаймленную волосами. Как его проницательные глаза метали быстрые взгляды, чтобы тотчас же обратиться в другую сторону, так точно было что-то порывистое и в каждом из его движений, в которых серьезная решительность восполняла недостаток красоты.

После того как он, не обращая внимания на присутствовавших, скорее накинулся на больного, чем наклонился над ним, ощупал его и быстрыми пальцами сделал ему новую перевязку, он отступил в глубину комнаты, подробно осмотрел ее, точно намереваясь жить в ней, и затем остановил свои круглые выпуклые глаза на Мелиссе.

Пытливость его взгляда имела в себе что-то назойливо-бесцеремонное и при других обстоятельствах возбудила бы в ней досаду, но теперь она охотно переносила этот взгляд, так как находила его умным, а ей было бы желательно приковать к постели самого сведущего из всех врачей.

Когда Птоломей – так звали врача – на короткий, относившийся к ней вопрос «Кто это?» получил ответ, то быстро проговорил тихим голосом:

– В таком случае она здесь может только повредить. Больной нуждается в одном: в покое.

Наконец врач подозвал Андреаса кивком головы к окну и поспешно спросил:

– Девушка разумна?

– Вполне, – ответил вольноотпущенник решительно.

– По крайней мере настолько, насколько это возможно в ее возрасте, – поправил врач. – И, следовательно, можно надеяться, что она уйдет без слезного прощания. Юный красавчик находится в плохом состоянии. Я знаю, что ему могло бы помочь, но один не могу решиться, а здесь, в Александрии, нет ни одного… Но Гален находится при императоре. Если бы он, как он ни стар… В помещение цезаря не пробраться нашему брату… Однако же…

Здесь он остановился, положил руку на лоб, слегка потер его коротким средним пальцем и внезапно сказал:

– Сюда старик не является никогда; но в Серапеуме, где лежат больные, чтобы получать во сне божеские или дьявольские советы, Гален бывает. Если бы можно было поместить туда юношу…

– Его попечители едва ли потерпят это, – задумчиво прервал его Андреас.

– Но ведь он язычник, – возразил врач. – Что общего имеет религия с телесными ранами? Как много императоров пользовалось советами египетских и еврейских врачей! Юноша получит там то, что ему может помочь, и если это необходимо, то я, христианин, разумеется, помещу его в Серапеуме, хотя бы из языческих храмов он был наиболее языческим… Я уже разведал окольным путем, когда Гален посещает больных в Серапеуме. Самое позднее завтра или послезавтра он будет у них. Сегодня никакая черепаха не проберется через толпу. Но ночью или, еще лучше, утром, перед восходом солнца, мы перенесем юношу туда. Если диаконица станет упираться…

– Она сделает это наверняка, – сказал Андреас.

– Хорошо, прошу тебя, девушка! – Он кивнул Мелиссе и прибавил так громко, что сиделка могла его слышать: – Если бы мы завтра рано утром перенесли его в Серапеум, то он, вероятно, выздоровел бы; иначе мне тут нечего делать. Скажи своим близким, что перед восходом солнца я буду здесь и что они должны позаботиться о хороших крытых носилках и добыть надежных носильщиков.

С этими словами он повернулся к диаконице, которая безмолвно и со сложенными руками смотрела на него, как на отступника, положил свою широкую и короткую руку ей на плечо и сказал:

– Так должно быть, вдова Катерина. Любовь допускает и терпит все, и для спасения жизни ближнего следует молча переносить даже вещи, которые нам не нравятся. После я объясню тебе все. Только спокойствие, только спокойствие! Никакого шумного прощания, девушка! Чем скорее ты оставишь этот дом, тем будет лучше.