Заказывать подобный сосуд не было времени, лучше было купить готовую эмалированную ванну — Райт согласился покрыть все расходы, связанные с экспериментом. Воск в носу и ушах мумии можно было не удалять. Мумия будет лежать в ванне, погруженная в вещество, над изобретением которого Кранц трудился долгие годы. Оно имело цвет крепкого кофе.

Райт не пытался разузнать у Кранца подробности его изобретения: у старика могло возникнуть подозрение, что он собирается воспользоваться изобретением в собственных целях. Он также не спрашивал, когда старый химик намерен приступить к работе. Мумия должна была остаться нетронутой, неповрежденной, более того — она должна была вернуться к нему омоложенной. Семьдесят дней ожидания…

Пришло письмо из Англии. Некий английский Райт признавался в родстве и сообщал, что у них имелся общий предок. Теперь, когда профессор Райт так прославился в Египте, он заинтересуется, вероятно, портретом одного из представителей их древнего рода, нарисованным не кем-нибудь, а самим Гейнсборо[3]. Английский Райт в настоящий момент очень нуждается в деньгах и готов уступить это ценное произведение искусства, с приложением генеалогического древа, за чрезвычайно скромную сумму.

— Какое мне дело до английских предков, когда я давно отрекся от них?! — раздраженно восклицал Райт.

— Но фамилию их ты сохранил и, может быть, именно поэтому тобой больше интересуются в Англии, чем у нас… — убеждала его Мэри, радуясь возможности повесить на стену портрет «своего» славного предка работы великого английского художника.

Она видела, что муж не слишком возражал и сама написала английскому Райту.

Когда портрет прибыл и его повесили в салоне, Райт не пожалел, что купил картину. Мэри торжествовала — она могла начать собирать «галерею предков», как это делалось в больших «аристократических домах».

С этой мыслью она решила прежде всего заказать собственный портрет и начала ходить на сеансы, позируя художнице Сабине Гропиус. Ее муж ничего об этом не знал. Мэри хотела преподнести ему свой портрет на день рождения.

Райт тосковал. Рукописи и книги перестали его интересовать. В музее лежали мертвые вещи, лишенные владелицы, в чьем присутствии они оживали. Пока он испытывал сомнения и раздумывал, не окажется ли тело Нефрет такой же мумией, как прочие музейные образцы, все связанное с его исследованиями утрачивало всякое значение. Быть может, критики действительно правы и вся его теория разлетится, как детский карточный домик?..

Спокойствие и молчание Кранца раздражали Райта. Он написал ему письмо, но не получил ответа. Бросился на улицу Шнефельдер, но сторож заявил, что господин Кранц категорически приказал никого к нему не пускать, «ив первую очередь господина профессора».

Шли дни. Райт написал своему соратнику и доверенному лицу новое письмо. Снова молчание. Наконец пришел ответ:

«Если будете мне докучать, плюну на все. Когда придет время, я вам сообщу.

Бертольд Кранц, химик».

У Кранца были уважительные причины для гнева. Он злился, что дал уговорить себя на эксперимент, уничтожавший последние остатки свежего воздуха в доме. Простоять весь день на улице с банкой зловонной жидкости было куда легче, чем просидеть несколько часов в отравленной атмосфере при закрытых окнах. А открывать окна было опасно ввиду соседей, которые могли начать протестовать, а возможно, и заглядывать внутрь.

Кранц плохо спал. Беспокоили мысли о результате эксперимента. От исхода опыта зависело его чувство профессиональной гордости. К тому же, мумия — это не старый башмак. Ее почтенный возраст исчисляется тысячелетиями. Но при чем тут время? Изобретение Кранца сильнее разрушительной длани времени…

С этими мыслями старый химик подходил к египетской царевне, брал ее за руку и пробовал на ощупь, не стала ли рука мягче. Царевна купалась в ванне. Столько лет не знала купанья… это пойдет ей на пользу…

Ложась спать, Кранц подтаскивал к двери кладовой, где стояла эмалированная ванна, большой сундук, служивший баррикадой. Даже смешно… у него, ученого химика, не было никаких предрассудков, но почему-то казалось, что пристойней спать, когда дверь в кладовую надежно защищена. Что ни говори, а Нефрет была девицей и притом из царского дома…

После нескольких дней безделья, размышлений и волнений Райт решил, что лучшим выходом будет возвращение к работе. Работа поможет ему не думать о сроке, назначенном Кранцем.

Наследство Стакена, от которого он так открещивался, все же не миновало его. Ландсбергу захотелось совершить широкий жест мецената — он приобрел манускрипты Стакена и подарил их музею. Он не стал разбираться, что за история была у его зятя с завещанием, и не нашел времени сам его спросить. Ландсбергу было ясно, что Райт продолжает труды своего великого учителя. Он не сомневался, что доставит зятю удовольствие, купив египетские папирусы. С другой стороны, Ландсбергу представлялось, что правительство оценит такой щедрый дар и в журналах будут напечатаны фотографии большого филантропа, покровителя искусств. А оттуда недалеко и до ордена.

Райт теперь просиживал целые дни в библиотеке. Вот он входит в зал, где со стены смотрит большой портрет Шампольона и длинная шеренга его преемников. Он вспоминает совместную работу со Стакеном и каменный взгляд строгого профессора, все время следивший за ним.

Нынешние молодые помощники Райта, согбенные над текстами, были аккуратны и внимательны в работе, но далеки от подобных идеалов. Их влекла жизнь за стенами библиотеки — танцы, кабаре, изменчивый валютный курс. Они работали со словарями, не доверяя собственной интуиции. В три часа дня они с улыбающимися глазами захлопывали толстые книги, собирали в кучу свои заметки и с облегчением откладывали их в сторону. Это были послушные бараны — идеальные сотрудники для старого Стакена.

Райта они мало радовали: его скорее раздражал сам их вид.

Наступила зима. Было неприятно ходить по длинным залам музея, где попадались лишь редкие, случайные посетители. Они приходили больше для отдыха или скуки ради и казались мертвее окружавших их мраморных фигур.

Райт бродил по лестницам с этажа на этаж в поисках самых обширных залов, где он чувствовал себя свободней. Красные стены превращались в его воображении в святилище, полное жрецов. Изморозь на окнах, туманный сумрак коридоров вздымались клубами дыма, как во время тайного богослужения, от которого зависела жизнь любимой. Кадильница, ладан…

Голоса посетителей, проходивших мимо с Бедекерами в руках, пробуждали его от задумчивости.

— Вы обратили внимание на рисунки, украшающие греческие вазы? Если бы сегодня кто-нибудь вздумал предложить такую роспись…

— А вы считаете, что египтяне были менее смелыми?..

Райт отходил, не желая выслушивать суждения, выводившие его из себя. «Что все эти люди могут знать о Египте?… Можно ли сравнить искренность и непосредственность чувств египтян с нашей эпохой?..»

И он начинал думать о египетской поэзии, в которой откровенная чувственность идеально сочеталась с возвышенными духовными порывами.

Мэри подарила мужу на день рождения свой портрет. Художница уделила больше внимания очертаниям ее фигуры, чем выражению лица. Портрет повесили в салоне. Стоя перед ним, Райт едва замечал картину. Может, она висит здесь уже давно и смешно было бы вдруг ее заметить? Еще скажут, что Райт рассеян, как все профессора.

— Тебе нравится?

— Конечно… Только мне кажется, что этот портрет не должен висеть рядом с работой такого великого художника, как Гейнсборо… Я говорю исключительно о художественном уровне, абстрагируясь от…

— Это подарок тебе от меня…

— Спасибо, спасибо…