– Превосходно, – вскричал Адриан, – капуста с колбасками!

С улыбкой вытер он рукой полные губы и громко расхохотался, услышав искреннее и радостное «ах!», вырвавшееся у Антиноя, который приблизился к перегородке.

– Даже нёбо и желудок могут упиваться предвкушением счастливого будущего! – воскликнул император, обращаясь к префекту и указывая на своего любимца.

Но он неверно истолковал радостный возглас юноши, ибо название простого блюда, которое мать фаворита часто ставила на стол в своем скромном домике в Вифинии, напомнило Антиною родину и детство и перенесло его в лоно семьи.

Внезапное движение сердца (а не только чувственное раздражение нёба) вызвало это «ах!» на его уста. И все же он радовался отечественному яству и не променял бы его на роскошнейший пир.

Поллукс вышел из-за перегородки и сказал:

– Через четверть часа я вернусь к вам с завтраком, который превратился в ужин. Утолите пока первый голод хлебом и солью, ибо капустное блюдо моей матери не только насыщает – оно требует, чтобы его вкушали не торопясь.

– Поклонись госпоже Дориде, – крикнул Адриан вслед ваятелю и, когда Поллукс покинул залу, сказал, обращаясь к Титиану и Понтию: – Славный молодой человек! Любопытно посмотреть, что производит он как художник.

– Так последуй за мной, – отвечал Понтий и повел Адриана за ширмы.

– Что скажешь ты об этой Урании? Голову музы сделал Папий, а тело и одежду слепил Поллукс собственноручно в несколько дней.

Император, скрестив руки, остановился против статуи и долго смотрел на нее молча. Затем одобрительно кивнул бородатой головой и сказал серьезно:

– Глубоко продуманное и с удивительной свободой выполненное произведение. Этого плаща, собранного на груди, нечего было бы стыдиться Фидию. Все величественно, своеобразно и правдиво. Где пользовался молодой художник натурой? Здесь, на Лохиаде?

– Я не видел у него никакой натурщицы и думаю, что он лепил из головы, – отвечал Понтий.

– Это невозможно, совершенно невозможно! – вскричал император тоном знатока, уверенного в справедливости своего суждения. – Никакой Пракситель не был бы в состоянии выдумать подобные линии, такие складки! На них нужно смотреть, их нужно было копировать с натуры, формировать под свежим впечатлением. Мы спросим его. А что должно выйти из этой вновь нагроможденной массы глины?

– Может быть, бюст какой-нибудь женщины из дома Лагидов. Ты увидишь завтра изваянную нашим юным другом голову Береники, которая, по моему мнению, принадлежит к лучшим произведениям скульптуры, когда-либо созданным в Александрии.

– Неужели этот молодец сведущ в магии? – спросил Адриан. – Изготовить эту Уранию и совершенно законченную женскую голову в несколько дней – это просто невозможно.

Тогда Папий объяснил императору, что Поллукс поставил гипсовую голову на имевшийся уже бюст, и, отвечая откровенно на вопросы, рассказал, какие уловки были употреблены для того, чтобы придать запущенному зданию приличный и в своем роде блистательный вид. Он чистосердечно признался, что работы его здесь имели целью устроить все только напоказ, и говорил с Адрианом так, как он говорил бы со всяким другим художником о подобном предмете.

В то время как император и архитектор горячо разговаривали таким образом, а префект расспрашивал секретаря Флегона о путешествии, в зале муз появился Поллукс со своим отцом.

Певец нес на блюде дымившееся кушанье, свежее печенье и паштет, который он за несколько часов перед тем принес своей жене со стола Понтия.

Поллукс прижимал к груди довольно большой, наполненный мареотским вином кувшин с двумя ушками, который он наскоро обвил зелеными усиками плюща.

Несколько минут спустя император возлежал на приготовленном для него ложе и храбро набрасывался на вкусные блюда.

Он был в самом счастливом настроении, подзывал к себе Антиноя и секретаря, накладывал им собственноручно увесистые порции на тарелки, которые они должны были ему протягивать, уверяя, что он делает это для того, чтобы они не выудили для себя из капусты самые лакомые колбаски. Мареотскому вину он тоже оказал должную честь. Но когда дело дошло до паштета, выражение лица его изменилось. Он нахмурил брови и серьезно, подозрительно и сурово спросил префекта:

– Каким образом у этих людей очутилось такое кушанье?

– Откуда у тебя этот паштет? – спросил префект певца.

– Он остался от ужина, которым угощал сегодня архитектор художников, – отвечал Эвфорион. – Кости отданы были грациям, а это нетронутое блюдо было предоставлено мне с женой. Она с удовольствием предлагает его гостю Понтия.

Титиан засмеялся и вскричал:

– Итак, теперь понятна причина исчезновения обильных яств, которые мы послали архитектору! Этот паштет… Могу я взглянуть на него? Этот паштет был приготовлен по указанию Вера. Он напросился вчера к нам на завтрак и научил моего повара искусству приготовлять это блюдо.

– Ни один последователь Платона не может распространять философию своего учителя лучше, чем Вер – преимущества этого кушанья, – заметил император, к которому снова вернулось веселое расположение духа, как только он увидел, что и здесь невозможно подозревать никакой искусственной подготовки. – Что за безумства творит этот баловень счастья! Уж не стряпает ли он теперь собственноручно?

– Нет, – отвечал префект, – он только велел поставить себе в кухне ложе, растянулся на нем и делал моему повару указания относительно изготовления этого паштета, который, по его словам, и тебе… то есть я хотел сказать… который будто бы с удовольствием кушает сам император. Он состоит из фазана, ветчины, вымени и рассыпчатого теста.

– Я разделяю вкус Адриана, – засмеялся император, оказывая должную честь вкусному блюду. – Вы великолепно угощаете меня, друзья, и делаете меня своим должником. Как зовут тебя, молодой человек?

– Поллуксом.

– Твоя Урания, Поллукс, хорошее произведение, и Понтий говорит, что ты выполнил плащ без натуры. Я повторяю: это просто невозможно.

– Ты вполне прав. Одна девушка была моей натурщицей.

Император посмотрел на архитектора, как будто желая сказать: «Вот видишь!» Но Понтий спросил с удивлением: