На обратном пути убило ещё одного. Через час после начала этой затеи Сабуров стоял перед Бабченко за низким обвалившимся выступом дома, где тот, почти не прячась, с самой близкой дистанции, всё время под огнём, наблюдал за атакой.

Сабуров козырнул и с хрустом опустил на землю автомат. Должно быть, его измазанное кровью и грязью лицо было такое страшное, что Бабченко сначала ничего не сказал, а потом произнёс:

   — Отдохните.

   — Что? — спросил Сабуров, не расслышав.

   — Отдохните, — повторил Бабченко.

Сабуров опять не расслышал. Тогда Бабченко крикнул ему в самое ухо.

   — Меня оглушило, — сказал Сабуров.

   — Отдохните, — сказал Бабченко в четвёртый раз и пошёл по направлению к блиндажу.

Сабуров двинулся вслед за ним. Они не спустились в блиндаж, а сели на корточки рядом, у выступа стены, где была дежурка. Оба молчали, обоим не хотелось смотреть друг другу в глаза.

   — Кровь, — заметил Бабченко. — Ранен?

Сабуров вытащил из кармана грязный, земляного цвета носовой платок, плюнул на него несколько раз и вытер лицо. Потом ощупал голову.

   — Поцарапало.

   — Вызовите из рот всех, кого можно вызвать, — приказал Бабченко, — я сам поведу их в атаку.

   — Сколько людей? — спросил Сабуров.

   — Сколько есть.

   — Больше сорока не будет.

   — Сколько есть, я уже сказал, — повторил Бабченко.

Сабуров распорядился вызвать людей и перетащить поближе миномёты; всё-таки они хоть чем-то могли помочь. При всём своём упрямстве Бабченко понимал, что атака была неудачной по его вине и что следующая атака тоже едва ли будет удачной. Но после того как на его глазах, по его приказанию, бессмысленно погибли люди, он считал для себя необходимым попробовать самому сделать то, что не сумели сделать его подчинённые.

Пока подтаскивали миномёты и собирали людей, давали последние приказания перед атакой, Бабченко вернулся обратно за обломок стены, откуда он наблюдал первую атаку, и стал внимательно рассматривать лежавшее впереди пространство двора, прикидывая, откуда будет удобнее и безопаснее перебегать. Сабуров молча стоял рядом с ним. Шагах в сорока разорвалась немецкая мина.

   — Заметили, — сказал Сабуров. — Отойдёмте, товарищ подполковник.

Бабченко молчал и не двигался. Вторая мина разорвалась чуть подальше.

   — Отойдёмте, товарищ подполковник. Заметили, — повторил Сабуров.

Бабченко продолжал стоять. Это был вызов. Он хотел показать, что, только что посылая людей в атаку, он требовал от них такой же готовности к смерти, какой требовал и от себя.

   — Пойдёмте! — крикнул Сабуров в третий раз, когда мина разорвалась совсем близко, прямо перед стеной, и над их головами просвистело несколько осколков.

Бабченко молча повернулся, посмотрел ему в глаза, плюнул себе под ноги и твёрдыми недрогнувшими пальцами, достав из кисета щепоть табаку, свернул папироску. Потом достал из кармана зажигалку, несколько раз чиркнул, зажёг её, повернулся против ветра и низко наклонился, чтобы закурить. Может быть, если бы он не повернулся, его бы не убило, но он повернулся, и осколок разорвавшейся в десяти шагах мины попал ему в голову. Он молча упал к ногам Сабурова, тело его только один раз вздрогнуло и замерло. Сабуров опустился рядом с ним на землю, повернул его изуродованную голову и с неожиданным равнодушием подумал, что так оно и должно было случиться. Он приложил ухо к груди Бабченко: сердце не билось.

   — Убит, — произнёс он и потом повернулся к Пете, лежавшему в пяти шагах за стеной.

   — Петя, иди помоги.

Петя подполз к нему. Они взяли Бабченко за руки и за ноги и перетащили к блиндажу.

   — Миномёты на позиции, — доложил подбежавший к Сабурову лейтенант. — Прикажете открыть огонь?

   — Нет, — сказал Сабуров. — Отставить!

Он подозвал Масленникова и распорядился отменить приготовления к атаке и вернуть людей на их места. Потом, спустившись в блиндаж, позвонил в полк. К телефону подошёл комиссар. Сабуров доложил, что Бабченко убит, доложил, при каких обстоятельствах, и сказал, что доставит его тело в полк, когда стемнеет.

Конечно, ему было жаль, что Бабченко убили, но в то же время у него было осознанное, совершенно ясное чувство облегчения от того, что теперь он может распорядиться так, как считает нужным, и что не будет повторена ещё раз эта нелепая атака, придуманная Бабченко ради собственного престижа. Он приказал вынести раненых и готовиться к ночной атаке склада.

Немцы не предпринимали ничего нового. На сегодня с их стороны, пожалуй, было всё кончено. Сабуров поговорил по телефону с ротами и лёг спать, приказав разбудить его в семнадцать, перед началом темноты.

XIII

Он проснулся не от шума, а от пристального взгляда. Перед ним стояла Аня. Она смотрела на него своими большими спокойными глазами. Он поднялся и молча сел, тоже глядя на неё.

   — Как хорошо, что вы проснулись. Мне уже скоро уходить. — Она протянула Сабурову руку. — Здравствуйте.

   — Садитесь, — предложил Сабуров, подвигаясь на койке.

Аня села.

   — Вижу, вы совсем поправились.

   — Да, совсем, — подтвердила Аня. — Я ведь была легко ранена. Только много крови потеряла. Вы знаете, — быстро добавила она, не дав ему ничего сказать, — я встретила маму. Мы теперь с ней вместе.

   — Вместе?

   — Ну, не совсем вместе. Она там же, в деревне, в избе живёт, где наш медсанбат стоит; я там ночую с нею вместе. То есть не ночую, а по утрам сплю, когда возвращаюсь с переправы.

   — Вы уже давно опять ездите сюда?

   — К вам первый раз, а вообще четвёртый день. Я маме про вас рассказывала.

   — Что?

   — Всё, что знаю.

   — А что же вы знаете про меня?

   — Очень много.

   — Ну, а всё-таки?

   — Много, много, почти всё.

   — Всё?

   — Я даже знаю, сколько вам лет. Вы тогда говорили правду. Мне ваш ординарец сказал.

   — А что он вам ещё обо мне сказал?

   — Что вас сегодня чуть не убили.

   — Ещё?

   — Ещё? Больше ничего. Мне некогда было спрашивать. Мы раненых сейчас сносили в одно место. У вас много раненых.

   — Да, много, — помрачнев, вздохнул Сабуров. — Значит, некогда было. А если было бы время, ещё бы спрашивали?

   — Да.

   — Тогда спрашивайте у меня самого. — Он посмотрел на часы. — Проснулся раньше времени.

   — Это я вас разбудила. Я на вас так долго смотрела, что вы проснулись. Нарочно. Я хотела, чтобы вы проснулись.

   — Я очень рад вас видеть.

   — Я тоже, — сказала Аня и посмотрела ему в глаза.

Он понял, что тот неожиданный поцелуй ночью, когда она лежала на носилках, ею не забыт, и вообще ничего не забыто, и что всё то немногое, что было между ними, на самом деле очень важно. Он почувствовал это сейчас, когда взглянул на неё.

   — Я гут хорошо если два часа в сутки спал, — сказал он. — Даже почти не вспоминал о вас, так тут всё у нас было...

   — Я знаю... У нас в медсанбате несколько раз были ваши бойцы. Я у них спрашивала, как у вас тут.

Аня теребила пальцами краешек гимнастёрки. Сабуров понял, что это не от смущения, а оттого, что она хотела сказать что-то важное и подбирала слова.

   — Ну? — выжидающе спросил он.

Она молчала.

   — Ну, что? — повторил он.

   — А я много думала о вас, очень много, — сказала она с обычной, отличавшей её серьёзной прямотой.

   — И что надумали?

   — Ничего я не надумала. Просто думала.

Она вопросительно посмотрела на него, и он почувствовал — она ждёт, чтобы он сказал что-то хорошее, умное и успокоительное: что всё будет хорошо, что они оба будут живы и ещё что-нибудь такое же, взрослое, от чего она почувствовала бы себя под его защитой. Но ему ничего не хотелось говорить, ему просто хотелось обнять её. Он положил руку ей на плечо, как тогда на пароходе, чуть придвинул её к себе и сказал: