– Как это – нет?!

– Очень просто: умер дедушка позапрошлой зимой.

– Как… умер?

Женщина посмотрела на меня, не понимая, зачем я задаю бестолковый вопрос.

– Очень просто. Смерть пришла, вот и умер. А вы кто ему? – в свою очередь поинтересовалась женщина.

– Да я… – хотела объяснить, но вновь спросила. – А вы знаете Веру Самохину, библиотекаря? Здесь она?

– Жила здесь, да года три как уехала в город, а мать ее, тетка Марфуша, все еще туточки. А вы кто им будете? – проявила она похвальную настойчивость наравне с подозрительностью.

И тогда я, удивленная новостями, решила сделать остановку в Пнево, побывать у тети Марфуши, сходить на могилку к деду Терентию. Ах, как жаль, что он умер!..

Пилот объяснение, почему я не полечу дальше, принял равнодушно, сделал отметку в какой-то ведомости. Мы спрыгнули с сыном на поле и пошли вслед за женщиной к маленькому беленькому домику, на котором горделиво синела надпись «Аэропорт Пнево». Самолет же, развернувшись, резво пробежался по расчищенному от снега полю и взмыл вверх, сделав разворот, лег на прежний курс,

Тетя Марфуша долго меня обнимала, охала и причитала, когда поняла, кто заявился нежданно в гости. Она вертела сухонькими руками, крутила, разглядывая со всех сторон сына: подумать только, ведь, кажись, сама недавно совсем девчонкой приезжала, а сынишке уже десять лет!

После сытного ужина мы долго сидели с тетей Марфушей на скамье возле жарко натопленной печи, разговаривали о Вере, обо мне, о жизни в поселке, о том, как умер дед Терентий. Марфуша тараторила, как и все жители поселка, и я, отвыкшая от быстрой речи родных мест, с трудом поспевала за ее словами.

– Ты, девка, правильно сделала, что решила заехать, – похвалила меня хозяйка. – Терентий Петрович очень тебя уважал, все письма твои Вере приносил читать: слаб глазами ближе к смерти-то стал. Хоть выписали ему очки-то, а все равно читал плохо. Знаешь, он тебя, видно, за дочку почитал. Года-то не подходят, ты моложе, а вот приглянулась ты ему.

Стыд опалил мои щеки, сдавил сердце: я и не подозревала, что дедушка Терентий так относился ко мне. Изредка посылала ему открытки к праздникам да написала несколько ничего не значащих писем, а последние годы вообще ничего не писала. А он ждал моих писем. Ждал и надеялся, что напишу. Я же…

Кладбище было в двух километрах от поселка. Кругом – сосняк малорослый и кривой: почему-то медленно росли деревья на вырубленных местах, а кладбище – в березняке. Природа словно знала, что здесь будет последнее пристанище людей, щедро сыпанула горсть березовых семян в гущу сосен, и выросли там стройные, высокие березы. От белых стволов, чистого снега на кладбище было светло и просторно. И очень тихо. Я давно заметила, что редко птицы селятся на кладбище, словно стесняются своим гомоном потревожить умерших.

Могилу деда Терентия мы нашли быстро. Его похоронили рядом с женой и сыновьями в общей ограде. Я приходила сюда во время той памятной командировки вместе с живым дедом Терентием. И теперь мне после слов тети Марфуши стала понятна просьба деда сходить с ним на кладбище, на могилы его родных – он водил туда меня как свою потерянную дочь. А теперь пришла проведать его, мертвого, с сыном, которого бы он, вероятно, стал считать своим внуком, если бы я оказалась мудрее своих лет.

Место нашла быстро, а вот могилы не узнала: вместо деревянных памятников-пирамидок установлены железные, увенчанные алыми звездочками. К памятникам крепко приварены металлические венки. И ограда – железная, с узором из проволочных колец, окрашена в серебристый, а не голубой, как тогда, цвет. Рядом с памятниками росли два тополька и рябина. Конечно, я не узнала бы, что это рябинка и тополя – жизнь в большом городе притупила мою память о деревьях и травах родных мест, а глаза приучила к буйному разноцветью южных цветочных базаров – если бы не сказала накануне тетя Марфуша, какие деревья там посажены.

Могильные холмики заснежены, но опять же из рассказа тети Марфуши я знала, что облицованы они мраморной плиткой. Терентий в последний год перед смертью, словно предчувствовал ее, попросил директора леспромхоза помочь достать непривычный для здешних мест материал, а потом с поселковыми парнями облицевал аккуратно могилы, соединив холмики в одно целое. И с весны до самой осени, как сказывала тетя Марфуша, здесь растут цветы-многолетники. Я вспомнила, что в избе деда Терентия на всех подоконниках стояли в пластмассовых детских ведерках комнатные цветы. И это было памятью о его жене, которая любила возиться с цветами, вот он и решил – пусть будут цветы в доме, словно Анюта его дома, и бережно ухаживал за цветами. Потому, видимо, и на родных могилах цветы посадил.

Но сейчас я не могла положить на могилу ничего, кроме нескольких сосновых веток, выломанных по дороге на кладбище.

И тут сзади послышался сдержанный, но грозно-недружелюбный рык. Сын смотрел за мою спину и медленно бледнел, готовый перемахнуть через изгородь. Я оглянулась и негромко, жестко приказала сыну:

– Стоять! Не двигаться!

Открытую калитку перегородил пес: громадный, лохматый, с вздыбленной на затылке шерстью, оскаленной мордой. Злобный огонь горел в его глазах. Сердце испуганно молотом бухало в моей груди: если пес прыгнет – не спасешься, схватит мертвой хваткой – только бы успеть заслонить сына. И тут я узнала:

– В-в-в-алет? – еще осторожно, боясь ошибиться, спросила я.

Пес вздрогнул, сквозь злобу стало пробиваться удивление, и вот уже передо мной стоит прежний, добродушный Валет! А в глазах его – или это мне показалось? – заблестели слезы.

– Валетушка, Валет! Милый ты мой пес! – я обнимала его, такого страшного, грязного, плакала и говорила сыну:

– Не бойся, это Валет, он жил у дедушки Терентия, он добрый.

… После похорон деда Терентия, когда люди покинули кладбище, Валет пришел к свежей могиле, сел рядом и завыл. Он выл горестно и заунывно всю ночь, ему вторили поселковые собаки, отчего люди в поселке не спали, но никто не посмел пойти к Валету и шугануть его, чтобы замолчал. Это была единственная и последняя ночь, когда люди слышали голос Валета. Потом пес все делал молча: бежал ли поселком, участвовал ли в драке с другими псами или что-то делал еще – всегда молча. И еще заметили люди – к ночи Валет всегда приходил на кладбище, а не к заброшенной избушке на косогоре…

Вечером мы решали судьбу Валета.

Сын настаивал на том, чтобы мы взяли собаку с собой, и все мои доводы, что вольный пес не сможет жить с нами в городской малогабаритной квартире, разбивались о железную детскую логику: Валет – умный, он поймет, что у нас ему будет хорошо. И я согласилась. Тем более что от ласки, от встречи Валет разомлел, стал вновь дурашливым, во взгляде его совсем не стало злобной дикости, и, может быть, впервые за все время после смерти хозяина пес не пошел ночевать на кладбище.

Андрей, сын тети Марфуши, помог через поселкового ветеринара выправить «документы» Валета: дескать, не бешеный, не заразный.

И вот мы направляемся к аэродрому.

Сын торжественно идет рядом с Валетом, удерживая его прыть рукой. Из ворот домов выходили женщины, махали ним, прощаясь, а ребятишки, окружив, проводили гурьбой до небольшого аэродрома – поляны, сжатой со всех сторон лесом. Валет шел спокойно, дружелюбно помахивая хвостом, но чем ближе был аэродром, тем ниже опускался его хвост.

Летчик уже знал о своем необычном пассажире и потому, выходя из диспетчерской комнатки вместе с механиком, приветливо нам кивнул:

– Пошли, ребята, сейчас полетим.

И мы направились к самолету, тому самому «кукурузнику», не котором прилетели сюда. Валет шел спокойно до самого трапа-лесенки, но когда я поднялась в самолет, он вдруг рванулся из рук сына и отбежал в сторону.

– Валет! Мама, он убежал! – закричал сын.

– Валет! – позвала я, соскочив на землю. Пес остановился в нескольких шагах, повиливая виновато хвостом.