Протокол осмотра был составлен и подписан. Что же дальше? Водители «КамАЗа» следовали на Украину, поэтому их надо срочно допросить и отпустить. Я распределил обязанности: на себя взял допросы, а Леденцова послал в больницу изъять одежду младенца и получить справку о состоянии его здоровья.

— Сергей Георгиевич, есть версии? — спросил Борис.

— Мать.

— Глянуть бы на нее.

— Найди и глянь.

Участковый инспектор повез нас в ближайшее отделение милиции. Странная ночная колонна: впереди мотоциклист, затем оперативная легковушка, а замыкает ревущий «КамАЗ».

Пока ехали, я думал.

Легко мы бросаемся этим словом — думал. А наше мышление заключается всего лишь в воспоминании подобных событий и сравнении их с вновь возникшим. Поскольку старые ситуации в свое время были как — то разрешены, то мышление, в сущности, сводится к сопоставлению готовых блоков, даже штампов, с новым событием. Мы как бы новенькое примериваем на старенькое. И коли не подошло, никак и никуда не легло, то новенькое отвергается. Я не принимал этот открытый мною — мною ли? — закон мышления: неужели вся интеллектуальная мощь сводится лишь к перебору штампов? Не мышление, а кубик Рубика. Но именно этим я сейчас и занимался.

Сколько у меня было с младенцами — десятки? Несколько раз обнаруживали новорожденных в мусорных баках, как правило задушенных. Однажды в трамвае нашли чемодан с мертвым ребенком. Подкидывали живых к дверям квартир и к отделениям милиции… Как — то ушлая девица — противно и вспоминать — родила в ведро с водой, чтобы ребенок не успел вдохнуть и сошел бы за мертворожденного. А еще была история, когда младенца на ночь запихнули в холодильник, а утром… Но об этом стоит как — нибудь рассказать отдельно.

В милиции мне выделили прокуренную комнату с письменным столом и тремя стульями: то ли какая — то дежурка, то ли специальное помещение для подобных ночных бдений. Запах табачного дыма, многослойно въевшегося в стены и мебель; какой — то усредненный людской дух от почти круглосуточной работы; голый стол, тертый — перетертый папками и протоколами; темное окно, потренькивающее от налета порции крупных капель… Именно в таких комнатах меня охватывает внезапная командировочная тоска по дому.

С мотоциклистом разобрался я скоро: к злополучному месту подъехал он позже, и водители «КамАЗа» послали парня звонить в милицию. Да он и городской, можно вызвать в любое время. Отпустив его домой, я пригласил из коридора первого водителя.

Крупный мужчина в теплой синтетической куртке, которая поскрипывала от движения выпирающих плеч.

— Разденьтесь, — предложил я.

Без куртки его фигура, обтянутая тонким свитером, стала еще монолитнее; правда, портила ее подушка живота. Широкое обветренное лицо выглядело усталым; впрочем, была ночь. Но в темных блестящих глазах жило молодое любопытство, отчего они казались на этом солидном лице немного чужими.

Одни необходимые данные я переписал в протокол из паспорта, о других спросил. Чепинога Афанасий Никитович. Пятьдесят два года. Живет на Украине. Там же находится и автопредприятие. Женат, двое детей.

— Афанасий Никитович, давно работаете водителем?

— Более тридцати рокив, лет, значит. Правда, половину этого срока на такси рулил.

— Почему перешли на грузовик?

— Вез как — то пьяного, а у него карбованцев не оказалось. Надо же расплачиваться. Он бутылкой с плодоягодным тюкнул меня по темечку и убежал. Я вроде как одурел. Его, правда, тут же поймали. Но я простил. Простить простил, а с такси ушел — обидно.

— Значит, водитель вы опытный…

— Всю жизнь за рулем.

Широкой пятерней он провел по черным, чуть тронутым белой строкой волосам и на короткое время втянул живот. Видимо, чтобы не рос. И выбрит водитель гладенько, несмотря на глубокую ночь; и пахнет от него не бензином, а одеколоном. Молодящихся я одобряю; это лучше, чем стареть некрасиво.

— Какая скорость у «КамАЗа»?

— По шляху давали под восемьдесят.

— Ну а по объездной колее?

— Убавили до тридцати.

— При тридцати можно грузовик остановить внезапно?

— Неможно. Он сам весит восемь тонн, да лесу кубиков сорок.

Чепинога сильно и скоро вжал живот и молодо зыркнул на меня — вижу ли? Откуда у него силы, когда время уже к четырем? Предутро.

— Кто был за рулем?

Водитель вдруг стал думать, ероша жесткие волосы.

— Не помню.

— Не помните, кто держал баранку? — удивился я.

— Та ж ночь, вздремнешь чуток и все позабудешь.

— Хорошо, кто первый увидел ребенка?

— Я.

— Подробнее, пожалуйста; как увидели, где, когда…

— А может, первый увидел Петро?

— Значит, не вы?

— А может, увидели вместе.

— И это не помните?

— Так ведь один рулит, второй дремлет.

— Но тогда тот, кто рулил, и увидел первым, должен был разбудить спящего?

— Оно, конечно, так, да в голове мешанина. Ночь, притомился трошки, — и такой подарочек.

Мои ночные дежурства подтверждали правоту его слов. Ночью мир видится слегка иначе, чем днем; в домах, улицах, лицах и собственных мыслях появляется чуточку иррациональности, как в полотнах импрессионистов. Не зря есть пословица, что утро вечера мудренее.

— Афанасий Никитович, что же вы увидели?

— Вроде как бугорок. Или плошка какая. А потом бачу, что оно имеет цвет, вроде как той же капусты, сине — зеленый. Кричу Петру, чтобы тормозил…

— Значит, за рулем был напарник?

— Да? — вроде бы удивился он.

— Я спрашиваю вас…

— Выходит, Петро…

— Вспомнили?

— Вспомнил: у меня живот схватило от домашнего сала.

— Ну и что?

— Вот мы с Петро и менялись каждую хвылинку.

Хвылинка — это вроде бы по — украински минутка. Но зачем меняться каждую хвылинку, если у одного заболел живот? Разве второй не может посидеть за рулем? Или уж такой строжайший график смен?

— Дальше, — потребовал я.

— Выскочили мы с Петром и очам своим не верим… Дите на дороге; живое, на холоду и дождю. Лежит и пулькает. А вокруг ни хаты, ни человека. Петро и говорит, отвезем, мол, его к Танюхе. А тут мотоцикл. Мы и послали парня в милицию.

— Танюха — жена Петра?

— Он еще парубок, неженатый.

— Значит, Танюха — ваша жена?

— Моя жинка Оксана.

— Кто же Танюха?

— Не знаю.

— Вы только что сказали, что Петр предложил отвезти ребенка к Танюхе…

— А — а… Мы всех женщин зовем под одну гребенку, Танюхами.

— Какую же Танюху имел в виду ваш напарник?

— Да никакую. Мол, отвезем вообще, к какой — нибудь Танюхе.

— Вы хотите сказать, что он предложил отдать найденного ребенка любой женщине?

— А вдруг бы милиция не приехала? Куда его девать…

От сильно брошенного залпа капель стекло запело тоненько. Не укреплено, что ли? Тьма, ветер, дождь — для осени хватит. Так еще и плаксивое стекло. Тьма, ветер, дождь, плаксивое стекло, да еще и человек, похоже говоривший неправду. Ложью следователя не удивишь. Но этот Чепинога — свидетель, мой союзник в поисках правды. Поэтому и говорил я с ним расслабленно, не готовый к сюрпризам; я даже об ответственности за дачу ложных показаний его не предупредил.

Впрочем, не тороплюсь ли? Бывают такие путаные люди, что затмят любой наияснейший вопрос. И рвачи бывают безудержные: может, эти ребята спешили со своими кубиками леса и валандаться с каким — то ребенком им было не с руки. Отдать встречной Танюхе — и все.

— Афанасий Никитович, я вас допрашиваю официально. И я вас должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний…

— Та какие ложные?

Теперь, когда я смотрел на него уже следственным взглядом, мне все приоткрылось. Ложь отыскать трудно только в лживом человеке — у честного она проступает на лице, как сквозь кальку. И я не смог бы указать на ее конкретные приметы: Чепинога не краснел, не бледнел и не потел. Но взгляд стал каким — то легким, готовым перепрыгивать с предмета на предмет; крупные губы были странно неспокойны, точно хотели уползти с лица; уже не поправляемые волосы рассыпались безвольно; уже не втягиваемый живот выполз на свободу… Оказывается, нашлись конкретные приметы лжи. Правда, раньше этого человека я не знал и сравнивать теперешнее его состояние было не с чем.