— Извините, — выдавил я, — но вы же сами подтвердили, что уплыл…

— Алик мне нравился. Наверное, я ему тоже. Мы гуляли, разговаривали и ловили рыбу. Возможно, потом бы… Ну, это не имеет значения.

— Да, говорите только то, что имеет значение.

— Десятого июня, часов в семь вечера мы пришли на Таволгу. Алик закинул удочку, а я села на камень. За спиной росли кусты, ольшаник. Сперва оттуда слышалась музыка. Потом крики, нецензурная брань… Только мы хотели уйти, как из кустов выбежали двое парней. Пьяные, лица нечеловеческие… Один из них спихнул меня с камня. Алик подбежал, поднял меня и этого парня ухватил за руку, по — моему, каким — то приемом. А дальше… Ужас… Второй парень ударил Алика ножом в спину, и они уже вдвоем бросили его в речку. У меня до сих пор стоит перед глазами… Тело Алика медленно понесла вода, оно погрузилось… Я закричала и не помня себя побежала сквозь кусты.

Девушка заплакала. Я немного подождал, давая ей эту облегчающую возможность; может быть, ждал и потому, что слезы были святыми, из — за чужого горя.

— Теперь еще раз вытритесь, — попробовал я улыбкой успокоить ее.

— Ну вот… На мой крик, видимо, сбежался народ. Там купались, рыбу удили… А я неслась до самого дома. Дрожала весь вечер и всю ночь. Знаете, я трусиха.

— А что с Аликом?

— Его так и не нашли.

— Как не нашли?

— Три дня ныряли аквалангисты…

— А преступники?

— Их тоже не нашли.

Пожалуй, эта девочка в один момент увидела больше, чем повидал я за всю свою работу, — она видела убийство. В грязном труде следователя есть одно светлое пятнышко — он никогда не зрит самого преступления. Мы сродни археологам, имеем дело с прошлым и на месте происшествия тоже восстанавливаем события по следам, осколкам и даже костям. Впрочем… Память непрошенно выудила из своих временных пучин два события и как бы наложила их друг на друга для сравнения. Виденные мною раскопки на юге — солнце, загорелые студенты, разговоры, шутки, черепки, которые берут в руки, как драгоценности; и проводимая мною раскопка, именуемая на нашем языке эксгумацией трупа, — осень, слякоть, ворчат рабочие, плачут родственники покойного, и понятые боятся заглянуть в смрадную яму.

— Галя Юревич, так? Галя, вы преступников запомнили?

— Где же… Я ошалела от страха.

— Вас допрашивали?

— Да, в тот же вечер. Молодой человек ходил по всем поселковым домам.

— Вы ему рассказали, как все произошло? Какие — то приметы этих парней, их рост, возраст, одежда…

— Нет.

— А что сказали?

— Сказала, что ничего не знаю.

— То есть как ничего не знаете?

— Драки не видела, на речке не была и Алика не знаю.

— Как же так?

— Я боялась.

Почему мещанина представляют жаждущим вещей и денег? Да нет, сперва и везде, прежде всего и вечно обыватель ценит покой своей души и тела, а деньги с вещами потом, вторым номером.

— Вы же совершили уголовное преступление — дали ложные показания.

— Переживаю до сих пор…

Она переживает. А следователь с уголовным розыском числят убийство в нераскрытых: ищут, бегают, допрашивают, не спят ночами и уже десять раз вызывались к разному начальству. Сейчас октябрь, глухое убийство с июня. Преступление, не раскрытое по горячим следам, зачастую как бы повисает во времени.

— Вам нужно сходить в прокуратуру.

— В какую?

— Куда вас вызывали?

— Меня не вызывали.

Ну да: коли ничего не знает, то зачем ее вызывать?

У меня есть дурная манера смешивать разнородные понятия, как бы переводя одно в другое. Цвет ее глаз, тяжесть волос, изгибы губ, форма носа — все это, в сущности, биология с геометрией; ее же предательство идет по части морали. Но в моем мозгу моральное обернулось физическим, и вот я уже вижу, как пустовато похолодели ее глаза; вижу не укладку хороших волос, а нечто тяжелое и давящее на мозг; уже не губы, а живая ехидца; уже не нос, а орган для принюхивания, для держания по ветру… Впрочем, все это неуместная игра воображения: Галя Юревич дала в свое время ложные показания, теперь осознала и вот пришла, чтобы покаяться.

Охладив свою фантазию, я посмотрел на Юревич трезвым взглядом. Оказывается, я ждал в ней новых движений, ждал результата нашего разговора. Коли она освободилась от своего морального груза, то естественно какое — то просветление. Но я ничего не увидел: недоумение, с которым Юревич пришла, осталось в лице и даже в фигуре, будто все сказанное до сих пор было неважным, лишь присказкой.

— Вам нужно сходить в областную прокуратуру, — повторил я.

— Он звонил, — вдруг сказала Юревич и с испугом посмотрела на меня.

— Кто?

— Алик.

— Вы же говорили, что он погиб.

— Да, труп так и не нашли.

— Откуда знаете, что не нашли?

— Три дня ныряли… И люди говорили, что труп, видимо, унесло под плотину.

— Так, а он звонил. И что сказал?

— Спросил, жива ли я. И добавил: «Пока живи».

— Что значит «пока»?

— Не знаю.

— Голос — то его?

— Да, но глухой и далекий… Будто его душат.

Я не удивился. В моей практике бывало, что покойники не только звонили, но и приходили. Помню труп замерзшего спьяну мужчины, его рыдающую жену, ее приход ко мне в прокуратуру за справкой для похорон — а через неделю она вместе с этим мужем смотрела телевизор. Случались истории и позанимательней. Однажды пожилая женщина убедительно рассказывала про известную ей группу, которая планирует захват микрорайона, — называла фамилии, телефоны, явки и склады оружия. И я, начитавшись газет и насмотревшись фильмов про новоявленные мафии, дрогнул и стал уже записывать. Выручила меня дочь этой женщины, вошедшая в кабинет с санитарами.

— Думаете, я психически больная? — поймала мои мысли Галя Юревич. — Но трубку сняла мама…

Я услышал машину, одну среди многих, но это была она, оперативная машина. Меня ждало порноателье.

— Хорошо, я сам позвоню в областную прокуратуру. Зайдите ко мне денька через два.

Какое там «денька через два» — меня две недели не было в кабинете. Разматывали порноателье, о чем как — нибудь расскажу особо. В прокуратуру я вернулся точно из командировки: другие уголовные дела заброшены, вызовы свидетелей перенесены, листки настольного календаря пожелтели от ожидания, и мне показалось, что слегка заржавел сейф. Разумеется, о Гале Юревич не вспоминал, одурманенный работой и невероятной дозой пошлости и грязи. Кстати, упакованной изящно, чуть ли не экзотически. Да и главарь — Кокосов. Потом мне долго чудился запах несвежего белья и французских духов.

Галя Юревич пришла к вечеру. Я не сразу узнал ее, в пальто и в осенней шляпке, сидевшей на тяжелых волосах легковесно, как бабочка. Она вздохнула и сняла перчатки — сеточки, которые бог знает для чего носят.

— Извините, — предварил я вопросы, — только сегодня явился, поэтому никуда не звонил.

Но предварить этот ее вопрос я бы не додумался.

— Скажите, вы… во что — то верите?

— Во многое, — улыбнулся я.

— В тайные загадки, например?..

— Мне кажется, есть две главные и тайные загадки. Загадка вселенной — жизнь, и загадка жизни — время.

Говорил я с удовольствием: после тех, как мы их прозвали, сексдопросов, беседа с этой девушкой, что летний дождь. Но мой философский ответ ее не задел; она смотрела так, будто ждала уже готовых отгадок. Тогда я непроизвольно добавил еще одну:

— Совесть — тоже загадка.

— А что такое совесть? — слабо оживилась она.

— По — моему… Совесть — это реакция души на несправедливость.

За пятьдесят лет жизни каких только мыслей не скопилось в памяти и даже в подсознании, в дневниках и на обрывках протоколов, на полях книг и так, брошенных вскользь и до сих пор витавших в воздухе. «Совесть — это реакция души на несправедливость». Одна из них, из где — то оброненных… Но, в сущности, я пользовался служебным положением, ибо эта девушка слушала меня, как старшего, как следователя. Вряд ли бы я рискнул выложить эту сентенцию о совести коллегам или на каком — нибудь совещании. Упаси бок известную мысль назовут банальной, оригинальную мысль — ошибочной.