И Джеймс Аджайи вспомнил, как кто-то из его друзей смеялся над чудаком генералом, который не берет «благодарностей» от офицеров за повышение в чинах.
Джеймс с интересом рассматривал фотографии, висевшие в застекленных рамках на стенах — одинакового формата, строго по ранжиру. В них была вся история жизни генерала.
Вот он сидит малышом на коленях у отца, напряженно уставившегося в аппарат. Мать стоит рядом, прислонившись к плечу отца, и тоже смотрит прямо в объектив. Вот молодой кадет, получающий диплом за отличную учебу в английском военном колледже. Молодой офицер с товарищами по выпуску — обычная групповая фотография с преподавателями — английскими офицерами в центре… На стадионе… Свадьба: хозяин дома под руку с молодой женой выходит из церкви. Офицеры скрестили шпаги над их головами, рты широко разинуты.
Все это Джеймс уже много раз видел в семьях знакомых офицеров — примерно одни и те же события, одни и те же моменты в жизни, которые считается совершенно необходимым запечатлеть на пленку. А вот это… Это бывает не у всех: хозяин дома командует почетным караулом на встрече английской королевы. Вот он идет, чуть поотстав от королевы… Вот она прикалывает ему на грудь орден… А здесь он уже в генеральской форме.
Джеймс усмехнулся.
Что ж, генерал пользуется авторитетом в армии. Это даже хорошо.
— Добрый вечер!
Хозяин дома стоял на пороге в домашней рубахе, красиво вышитой яркими узорами, принятыми в его племени. Он был невысок и грузен, а без формы, в которой его привык видеть министр, казался еще ниже.
Легкие брюки, на йогах простые резиновые сандалии.
— Добрый вечер, ваше превосходительство!
Джеймс проворно встал, подбирая полы своего национального костюма, похожего на римскую тогу, и чуть приподнимая шапочку, походившую на ночной колпак.
— Садитесь, садитесь, — добродушно замахал руками генерал. — Прошу без формальностей, как дома… Что будете пить? Виски? Бренди? Пиво?
Джеймс выбрал пиво, и слуга, один из родственников генерала, принес на подносе две запотевшие бутылки «Стар».
— Ваше здоровье!
Генерал приподнял стакан и отпил из него.
— Ваше здоровье!
Министр последовал его примеру.
Пиво было холодное, и оба неторопливо наслаждались им.
— Шумно нынче на Юге, — наконец завел издалека речь министр.
— Да, неспокойно, — согласился генерал.
— Ни на кого нельзя положиться, — продолжал между тем министр.
— Да, да, никакого порядка.
— Полиция ненадежна. — Министр медленно, но верно шел к цели своего визита. — А как армия?
«Вот оно, начинается», — уныло подумал генерал.
Он твердо верил, что армия должна быть как можно дальше от политики, от хитроумных интриг этих болтунов-политиканов, от их бесконечных междоусобных дрязг и свар.
Иногда он думал, что армия — это единственное учреждение в его стране, где люди еще остаются честными, и старался не видеть и не слышать, что просходит вне стен казарм. И вот является этот болтун, продажная душа, и начинает разговор о…
— Так что же, ваше превосходительство, вы скажете насчет армии?
Аджайи отхлебнул пиво и вдруг, глядя прямо в глаза генералу, сказал твердо и отчетливо:
— Армия, только армия может спасти Гвианию!
Джеймс умолчал, что в таком случае он с удовольствием возьмет на себя роль гражданского советника военного правительства. Потом, когда военные докажут, что управлять страной не умеют (в этом Джеймс был абсолютно уверен), встанет вопрос о создании гражданского кабинета. Вот тогда-то, после того как нынешние соперники Аджайи будут устранены, он и скажет свое последнее слово.
Но пока он хотел лишь одного: чтобы армия вмешалась в события на Юге, чтобы оппозиция была раздавлена хотя бы на время.
— Полностью с вами согласен, — перебил он генерала, пустившегося в рассуждения о необходимости дисциплины в армии и о том, что политика, если ее допустить, разрушит армейское единство. — Но… насколько мне известно…. — Он внимательно посмотрел на генерала: — …в армии уже идут политические разговоры. Кое-кто даже строит определенные планы.
И генерал понял. Понял, что министру известно и о визите молодых офицеров. Понял он и на что министр намекает этим своим разговором: или армия поддержит «Демократическую партию», или…
Нет, недаром он не любил Аджайи, недаром ему так не хотелось соглашаться на эту встречу, о которой министр просил его два дня назад по телефону.
Вождь Аджайи сидел спокойно, как у себя дома, допивая вторую бутылку пива, которую принес ему все тот же родственник генерала. И, глянув на его бесстрастное, сытое лицо, генерал вдруг возненавидел этого политикана.
— Нет, — с твердостью, неожиданной для самого себя, сказал он. — Нет, армия будет стоять вне политики. Я не знаю, о каких разговорах среди моих офицеров вы говорите. Допускаю», что-нибудь и болтают. Молодежь есть молодежь. Но, во всяком случае, они болтают наверняка меньше, чем кое-кто в стенах парламента или даже в самом кабинете. Кашу на Юге заварили политики, пусть они и расхлебывают!
Министр вежливо улыбался.
— Ваше здоровье!
Он поднял стакан с пивом и заговорил о последних скачках.
И тут генерал вдруг почувствовал, что энергия оставляет его. Ему показалось, что он выложился весь, что все его силы были вложены в слова, которые теперь уже никогда не вернешь. Он почувствовал пустоту и усталость. Из глубины души медленно поднималось тупое безразличие ко всему: к министру, к карьере, к самому себе…
На прощание министр жал ему руку особенно крепко, и, если бы генерал знал его меньше, он бы подумал, что сегодня приобрел еще одного искреннего друга. Но генерал понимал, что это не так, и чувства брезгливости и холодного страха овладели им.
Прошло несколько месяцев. И опять к генералу явились те же молодые офицеры.
Их было пятеро: майоры Нначи и Даджума, бородатый командир третьей бригады подполковник Эбахон, комендант арсенала капитан Нагахан и совсем еще молодой лейтенант Окатор.
Говорили лишь Нначи и Даджума, остальные молчали. Задумчиво теребил густую всклокоченную бороду мрачный Эбахон. Нагахан тщательно изучал свои холеные ногти. Нервно ерзал в кресле Окатор.
А Нначи и Даджума все говорили. И, выслушивая от них горькие упреки в отказе спасти страну, генерал про себя восхищался ими и соглашался с ними, соглашался и отрицательно покачивал головой.
Он даже не удивился, когда они рассказали, что бригадир Ологун в ближайшее время будет поставлен правительством во главе армии и что генерала предполагается отправить на пенсию «по болезни» куда-нибудь в одну из заморских столиц.
Лицо его оставалось непроницаемо спокойным: это было все, на что у генерала еще хватало сил. Он устал, так он и сказал майорам.
— Хорошо, — Даджума помолчал и вдруг спросил: — А какую позицию займете вы, ваше превосходительство, если произойдет…
Даджума не договорил. Пауза была многозначительна. Генерал не отвечал.
Офицеры вопросительно смотрели на него. В глазах Нначи мелькнуло сожаление — или это генералу только показалось?
— Я выполню свой долг! — наконец твердо сказал генерал и встал, давая понять, что разговор окончен.
Это был самый легкий ответ, не требовавший ни раздумий, ни терзаний, ответ, требовавший лишь подчинения присяге, воинскому долгу и многому другому, что генерал считал единственно ценным и непреходящим в мутном водовороте гвианийских событий.
— Значит… Даджума медлил.
— Я выполню приказ премьер-министра.
— А если такого приказа не последует? Глаза Даджумы буквально впились в его лицо.
Генерал ничего не ответил, кивнул, повернулся и вышел из комнаты.
Офицеры переглянулись.
— Жаль старика, — сказал Нначи. Даджума пожал плечами.
В ночь, когда произошел переворот, генералу не спалось: его терзали предчувствия. И он нисколько не удивился, когда в дверь его спальни вдруг забарабанил ординарец — старый солдат-северянин, служивший генералу вот уже почти два десятка лет.