— Подучу их, я разбираюсь в геологической работе, — сказал Абаканов. — Привлечем местных рабочих, думаю, что после визита к секретарю райкома партии Пинков пойдет на уступки.

Все это в устах Абаканова хотя и звучало обнадеживающе, но не уменьшало ни забот, ни тревоги. Журба задумался.

Абаканов... Да, это был свой человек, неутомимый, работящий, и Журба поверил своему знанию людей, выработанному за годы работы в армии, в органах ГПУ, чутью, которое порой заменяет годы знакомства.

И он протянул руку Абаканову, сжал ее крепким, мужским пожатием.

Абаканов понял настроение Журбы и ответил ему тем же.

Они шли по пустырю, двое, и партсобрание продолжалось.

— Интересно, близко ли здесь лежит верховодка. Нет ли просадочных грунтов, лессовых макропористых суглинков? Эти вопросы придется решить в первые дни. Твое мнение, Абаканов?

— Просадочные грунты и меня беспокоят. Начнем ставить домны, а они — на перекос...

— Не только домны!

— Не только. Займемся, Журба, ты об этом не беспокойся, я уже думал. Расстараться вот надо людей, нашу группу подучу, Женя — в перспективе техник-геодезист, Яшку подтяну, за Сухих примусь, у него кое-какие знания есть, я сегодня установил. Поезжай завтра же к Чотышу, без людей мы не обойдемся. Конечно, по положению, забота о комплектовании лежит на мне, но тут нам считаться не приходится. Чертову уйму скважин надо пробурить, заложить шурфы.

— Нет, завтра не поеду. Не солидно: чуть явились, и сразу с жалобами. Как беспомощные дети. Повоюем сами. Теперь вот что, Абаканов, как думаешь: не переселить ли группу на площадку? Разобьем на первое время палатки, а дальше построим какую-нибудь контору с общежитием. Дело ведь не на месяц. Чего зря бить ноги?

— Согласен. Изыскатели к роскоши не привыкли, хотя, кажется, никто так не ценит удобств, как изыскатель!

— Значит, и по этому вопросу договорились. Запишем в протокол: принято единогласно. Что ж, на этом, пожалуй, можно объявить первое партсобрание закрытым!

Решив основные дела, оба некоторое время шли молча. Сумерки еще не скрыли степь, не спрятали под свое крыло селение, горы, тайгу, но воздух уже стал по-вечернему ароматен и влажен, малейший звук отчетливо доносился издалека. Несколько раз кружила над обнаженным торсом Абаканова летучая мышь, пытаясь усесться на спину, но тут же резко шарахалась в сторону и продолжала свой зигзагообразный полет, как подстреленная птица.

— Ты женат? — спросил Журба, когда они возвращались в селение.

— Нет. А что?

— Так.

— А ты, Журба?

— И я нет. А что?

И оба расхохотались.

— Сколько тебе?

— Двадцать восемь.

— И мне двадцать восемь. Годки! А я давал тебе больше, — сказал Журба.

— Больше? Когда давал?

Журба лукаво усмехнулся.

— Я кое-что знаю, о чем ты даже не подозреваешь.

— Любопытно!

— Скажи прямо, что тебя связывает с Радузевым?

— Вопрос что называется в упор, по-чекистски.

— Именно.

— Меня с ним ничего не связывает.

— А с блондинкой?

— С какой блондинкой?

— С той, у которой кукольные глаза... «Не отпирайтесь... Я прочел души доверчивой признанье»... Так, кажется?

— Так...

— Что скажешь?

— Она жена Радузева. А ты откуда ее знаешь?

— Я видел однажды, как на тебя эта блондинка смотрела. Сколько любви и скорби в нежном взоре... И потом...

— Что потом?

— Невольно видел ваше последнее свидание.

— Видел? Где? Когда?

— Так пришлось. Ваши сцепленные пальцы долго мерещились мне во сне...

Абаканов нервно потер лоб сильной своей рукой.

— Не надо говорить в таком тоне, — сказал он серьезно.

— Что с тобой?

— Ничего.

Абаканов вздохнул.

— Знаешь, Журба, не с каждым на такую тему говорить можно.

— Верно.

— Но с тобой можно!

— Благодарю!

— Мне двадцать восемь, а я кажусь себе старым-престарым...

— Почему?

— Не знаю. Скажи, как ты находишь Любу?

— Я видел ее несколько минут, меня познакомил Радузев. Признаюсь, Люсенька произвела большее впечатление.

— Узнать Любу за пять минут нельзя. Она могла показаться даже легкомысленной.

Так удивительно было Журбе видеть вздыхающего Абаканова, что Журба сказал ему об этом.

— Чего удивляешься! Я любил жизнь широкую, без берегов, большую, и вдруг Люба...

— Передо мной явилась ты...

— Именно! Она явилась, как виденье, только, увы, не мимолетное... Я полюбил ее сразу, как говорится, с первого взгляда. Все понимал: муж, дочурка, но полюбил вопреки здравому смыслу, вопреки разуму.

— А она?

— Ответила, но не позволила перейти грань, после чего говорят: произошла измена. Мы были и остались чисты, как брат и сестра. Удивительно? Да, удивительно. Можешь не верить. Говорю правду. Хотя мужчины любят прихвастнуть своими победами. У нас в этом смысле ничего не было. Ничего.

— Продолжай, продолжай!

— Черт его знает, что получается. Кажется, все женщины одинаковы, так нет же: вот с этой — счастье, а с этой — наказание. В этой все тебе нравится, даже недостатки, а у этой и достоинства неприятны. Люба полюбилась мне всем. Нельзя сказать, чтобы я не знал до нее женщин; изыскателю приходится порой попадать в самые неожиданные лапы и лапки... Мне ли говорить тебе! — Абаканов лукаво улыбнулся. — Но все это не то, не то... И вот Люба. Как она боролась со своим чувством! Мы могли в те первые безоблачные месяцы уехать куда-нибудь, бежать. Но... Люсенька... Для Радузева Люсенька — это жизнь, больше жизни. Оставить девочку Радузеву Люба не могла. Значит, бежать надо было с Люсенькой. А Радузев? Какое право мы имели казнить его? За нашу любовь? Бог ты мой, сколько взаимных упреков, обид, подозрений, чего хочешь. Влюбленные, кажется, то и делают, что без конца упрекают друг друга.

— И она осталась с нелюбимым человеком?

— Она осталась с отцом своего ребенка. С больным, изломанным человеком, с которым живет десять лет и которому не изменила никогда ни с кем.

— Так... так...

— Он увез ее, когда ей было шестнадцать, вырастил, воспитал. Он щадил ее, берег, он никогда не воспользовался своим опытом мужчины, своим нравом покровителя, он дал ей возможность вырасти, узнать его и самой решить, как поступить дальше. Она полюбила, и тогда только он стал ее мужем.

— Романтично!

— Да, романтично. Жизнь у Радузева сложная, путаная, но, мне кажется, честная. Я верю ему. Однако хватит! Это не относится к изысканиям...

— Чем же у вас кончилось?

— Не кончилось. Мучаемся... трое... ничем, впрочем, не запятнав совести.

Журба задал еще несколько вопросов, но Абаканов не ответил.

Ускорили шаги.

Рассказ взволновал Журбу, он подумал, что к чужой жизни мы неравнодушны потому, что в ней находим место себе, что большое чувство всегда трагично, что каждый человек мечтает о необыкновенной любви, но находит ее лишь тот, кто встретит непреодолимые препятствия. И было грустно, как в тот вечер, когда он бродил один по городу, заглядывая в чужие окна.

Остальную часть дороги они прошли молча.

Перед селением Журба оглянулся на кусты, залитые предвечерним светом. Хотелось представить здесь огромный металлургический завод, большой светлый город, но ничего, кроме потемневшей к вечеру травы да гор, вершины которых неестественно ярко сверкали, не увидел. Завод и город в тайге, на пустыре, были такой далекой мечтой, что реально представить их не хватило никакого воображения.

Уже затемно они пришли к дому. Женя, отдохнувшая после работы, принаряженная, с красной ленточкой на подобранных кверху волосах, встретила так приветливо, что у Журбы настроение улучшилось. «Какая она все-таки...»

Но тут выступила хозяйка, тоже принаряженная и тоже ожидавшая возвращения, и певучим своим голосом протянула:

— Заждались мы... — и подняла жаркие свои глаза.

Журбе стало нехорошо, и он отвернулся.

— Умывайтесь и скорее ужинать.

— А вы уже поужинали? — спросил Абаканов Женю.