«Неужели сцепленные пальцы? — подумал Журба. — Мало ли что! Ну, шел с чужой женой, держал ее за руку. Ну, смотрела на него. Отталкивает обман? А был ли обман? Наконец, какое ему, Журбе, дело?»
Одна мысль сменяла другую, одно настроение вытесняло другое, а тревога оставалась, и с ней он приближался к Тубеку.
Побродив по тайге, Журба решил вернуться к биваку. Вероятно, геологи-гости уже ушли. Незаметно для себя он сошел о тропы, потому что высокая трава опутала ему ноги. Он пошел в сторону, но трава стала еще гуще. Вернулся назад — та же картина. И потом, куда ни шел, всюду встречала его мокрая трава, высокая, по грудь. Проблуждав с полчаса, увидел огонек. Пошел на свет. Из тьмы выросло какое-то строение, с диким лаем сорвалась собака. От проклятого волкодава он с трудом отбился подобранным суком. Кто-то из темноты прокричал ему по-алтайски: видимо, указывал путь или, может быть, звал в дом, — Журба не понял.
Он выбрался, наконец, на пригорок и, отдышавшись, взглянул на часы: фосфористые стрелки показывали половину первого. Побродив еще немного по тайге и не найдя бивака, решил заночевать: сел под деревом на мягкий, как подушка, мох и с досадой смотрел в черное небо, отчетливо выступавшее среди светлых верхушек деревьев.
Рассвет пришел многоцветный, яркий, небо заливали розовые краски, и облака казались льдинами, а небо — морем. Птицы присвистывали, прищелкивали, заливались трелями, славя зарю от всей своей птичьей души, понимающей и красоту, и радость жизни.
Стало очень досадно, когда, пройдя шагов пятьсот под многоголосое прославление рассвета, Журба увидел избушку паромщика, а рядом с нею Женю.
— Где вы пропадали? То чуть не утонул, то пропал без вести... Мы с ног сбились... Ищем... ищем...
Он пробормотал что-то, сделав вид, что занимался предстоящим переездом, и пошел на конный двор. Низкие, мускулистые лошади, стоя у коновязи, жевали траву; их вкусный хруст Журба услышал издали. Легкие седельца лежали на земле; тут же горкой возвышались переметные брезентовые сумы, узкие мешки, рюкзаки. На «обозных» лошадях конюхи приторачивали вьюки. Василий Федорович Бармакчи вынес из кладовой топор на предлинном топорище и заправил его в кожаный футляр седла. Изыскатели собрались; отец и сын Коровкины высматривали лучших лошадей, что-то суля конюхам, Яша Яковкин сидел на низкорослой лошаденке и охорашивался. Конюх подгонял ему стремена, осматривал, правильно ли навьючена лошадь, не выступал ли из вещей какой-либо колющий, острый предмет.
— Лошадь поранишь, пешком пойдешь! — объяснял Бармакчи.
Сухих приторачивал мешок, не прибегая к помощи конюхов, вьючил он уверенно, по-хозяйски.
Пришли Абаканов и Женя. Девушка весело смеялась, и Журба подумал, что над ним. Она снова была в лыжном костюме и выглядела подростком. Абаканов, приложив руку к козырьку, поздоровался с начальством, не осведомляясь из деликатности, где пропадал старший.
— Разрешите вести группу? — спросил официально.
— Позавтракали?
— Так точно.
— Люди готовы?
— За нами остановки нет...
Это уже был намек, но Журба пропустил шпильку мимо.
— Трогайте!
— Товарищ Журба еще не завтракал! — запротестовала Женя.
— Трогайте! — сухо скомандовал Журба.
Абаканов вскочил на лошадь и наставительно сказал, обращаясь к группе:
— Товарищи! В дороге не натягивайте повод. Дайте лошади полную волю. Алтайская лошадь в тайге умнее всадника!
Бармакчи подвел Журбе лошадь. Николай потрепал ее по шее, по крупу и так же легко, как Абаканов, вскочил в седло, чуть тронув ногой стремя.
— Стойте! Я сейчас сниму вас. Новый кадр: «Изыскатели отправляются в тайгу!» — и Женя щелкнула затвором аппарата.
Полчаса спустя Журба знал, что Василий Федорович Бармакчи коммунист, в годы гражданской войны служил в Красной Армии, воевал против атамана Семенова, басмачей и зайсанов.
«Находка!» — подумал Журба.
Кроме Василия Федоровича, с группой отправлялись в путь старик-алтаец, два молодых конюха и подросток лет тринадцати, которого звали Сановай, — внимательный, приветливый мальчишка с лицом в оспенных выщербинках, похожих на следы от дробинок.
Хотя дорога была широка, лошади упрямо заходили друг другу в хвост, как если бы шли по узкой тропке, и никакими усилиями не удавалось заставить их идти по две в ряд.
Часа через три Василий Федорович свернул на тропу и повел группу вдоль безыменной речушки. Здесь велись лесозаготовки, рабочие скатывали с горы бревна, которые, падая, вздымали фонтаны брызг. На многих деревьях процарапаны были длинные стрелы, обращенные острием вниз; под стрелами висели жестяные коробочки.
— Подсочка! Добывают смолу, — пояснил Абаканов. — А лес идет на стройки, на крепь для угольных шахт.
Выбравшись к речушке, Яша Яковкин и Сухих ожесточенно принялись обливать водой голову, грудь, лицо, без конца пить, то черпая ладонью, то припадая к воде губами.
— Не делайте этого, еще больше захотите пить, — предупредил Абаканов.
Обманчивое охлаждение! Журба испытал это на себе. Ему понравилось, с какой заботливостью Абаканов относился к группе, как без излишней назойливости предупреждал товарищей от неприятностей.
Справа и слева вдоль долины поднимались горы, покрытые лесом, а над рекой, по высокому берегу, росла густая трава, расцвеченная фиолетовыми венчиками луговой герани, розовыми метелочками иван-чая, красными зонтиками татарского мыла. Таежная тишина, нарушаемая шумом бегущей реки да резкими выкриками птиц, становилась с каждой минутой глубже. Некоторое время группа ехала молча, не шутил даже Абаканов.
Прошли еще километров десять, и Бармакчи объявил привал. Лошадей расседлали, развьючили. Потники положили мокрой стороной к солнцу. Женя внимательно осмотрела свою лошадь, желая запомнить приметы, чтобы потом легче отыскать в табуне: седлание и навьючивание возлагалось на каждого всадника.
В небольшой речушке с тихими затонами купались все, даже Женя. Единственная женщина, она отошла шагов на двадцать в сторону, за уступ скалы.
— Осторожней! — крикнул ей Журба. — В случае чего, зовите на помощь.
Минут через пять группа услышала девичий визг: «Ах, хорошо! Вот хорошо!» и шлепанье руками по воде; можно было подумать, что плывет колесный пароход, ударяя по воде плицами.
— Вода ледяная! А как у вас там? — спрашивала Женя.
— У нас кипяток! — ответил Абаканов. — Обратите внимание на цвет.
Действительно, Женя заметила, что алтайские реки отличаются друг от друга прежде всего цветом. Безыменная речушка казалась зелено-синей, как легкий раствор медного купороса.
Искупавшись, Сановай принес сухих веток и развел огонь. Коровкин-отец воткнул в землю рогульки, навесил на перекладину два походных котла и чайник. Пашка Коровкин, любивший поесть, охотно подкладывал сушняк. Женя заметила, что глаза у него были светло-серые, а ресницы и брови совсем белые, незаметные, как у малых ребят. Когда сушняк истощался, он рубил дрова, размахивая топором, подобно сказочному лесорубу.
Пока варился обед, Журба и Абаканов, лежа рядом, смотрели в небо. Над их головами раскинулись кроны исполинских сосен, простиралась голубая тишина, располагавшая к интимной беседе. Время от времени верхушки деревьев шумели, и шум этот напоминал Журбе морской прибой.
— Мне говорили, что вы бывали на тубекской площадке, — сказал Журба.
— Побывал.
— Как ее находите?
— Я не имел возможности заняться ею по-настоящему.
— А первое впечатление?
— Первое впечатление удовлетворительное. Но есть серьезные недостатки.
— Какие?
— Река. Для такого гиганта надо много воды, а Тагайка бедненькая, хотя и бойкая, живая речонка. Второе — заболоченность.
— Это серьезный минус. А плюсы?
— Руда и уголь — почти под рукой.
— Запасы?
— Мы не исследовали. Но сочетание чудесное.
— Почему московская комиссия сняла точку с изыскания?