Как обычно, нас оставалось лишь несколько человек из почти трех сотен воспитанниц. Вся группа разъехалась вместе с родителями на каникулы, и большая спальня встретила меня непривычной тишиной. Но, пожалуй, впервые за все годы пребывания в пансионе, мне от этого совсем не стало грустно. Скорее, наоборот, в тот момент я испытывала потребность побыть одной. Меня переполняли радужные мысли и сокровенные чувства, ни с кем не хотелось этим делиться, даже с Энни, которая всегда меня понимала, и от которой прежде у меня не было секретов.
Кажется, для меня пришло время первой настоящей осознанной влюбленности. Многие подружки уже рассказывали о подобном. Они ведь пользовались возможностью хотя бы дважды в год общаться с родными и соседями, среди которых, конечно же, имелись и ровесники, и взрослые молодые люди. Когда они, вернувшись после каникул, взволнованно прижимая руки к груди, с придыханием и дрожью в голосе рассказывали о вспыхнувших чувствах к соседу-студенту или молодому секретарю отца, о клятвах верности, и даже жгучих поцелуях и любви до гроба, мне это казалось наигранным и неестественным, словно бы пересказанным из дамского романа.
В пансионе, очевидно, чтобы избежать малейшего соблазна, или, тем более, скандала, весь мужской персонал состоял из пожилых сторожей, дворника, садовника, истопника, хромоногого полотера, и доктора. Причем, белыми из них были только двое последних. Я же, после страшных событий моего детства, с большим опасением и неприязнью относилась к чернокожим мужчинам. Впрочем, подобное вообще характерно для девушек-южанок конца ХIХ века. Так что, до поры до времени, все мои симпатии ограничивались книжными героями, да детскими мечтами о златовласом принце.
А теперь я даже не пыталась заснуть, вспоминая по минутам сегодняшний праздник, те сладостные ощущения от руки Марко, поддерживающей меня во время танца, от его улыбки, и самое главное — от его слов. Я сжимала в руке маленькое золотое сердечко и чувствовала, как сама не могу перестать улыбаться. Марко сказал, что через несколько лет он заберет мое сердце. А мне казалось, что он уже его похитил, даже если сам еще не понял этого.
Возможно, несколько лет для кого-то показалось бы очень долгим сроком, но я была согласна ждать сколько угодно. Ведь что еще могли означать эти слова, кроме того, что я очень нравлюсь своему кузену, и он непременно приедет, чтобы сделать мне предложение? Вот так и появилась у меня большая личная тайная — первая наивная влюбленность, которая, я ничуть не сомневалась, и являлась той самой настоящей великой любовью на всю жизнь, о которой писали поэты и мечтали все девушки.
Утром мою радость омрачило страшное известие об ужасной трагедии, произошедшей после вчерашнего праздника. Растерзанные тела двух воспитанниц были обнаружены истопником в дровяном сарае. Тут же вызвали шерифа, тем не менее, насколько знаю, расследование не дало никаких результатов.
Обе девочки обучались в старших группах. Одна — сирота, а вторая оказалась оставленной в пансионе на каникулы за какую-то провинность. Выяснилось, что никто даже не мог сказать, поднимались ли девушки после праздника в спальни или же, воспользовавшись общей суматохой, смогли незаметно выйти из здания прямо в бальных платьях. Верхняя одежда несчастных так и осталась в гардеробной, несмотря на то, что погода в тот вечер оказалась не самая подходящая для прогулок — холодно, ветрено и сыро.
Конечно, мне никто не сказал, что именно обнаружил истопник, но история это настолько всех шокировала, что поневоле я то и дело ловила обрывки разговоров взрослых, из которых складывалась ужасающая картина преступления. Обе девушки перед смертью лишились невинности, на шее у каждой следы укусов, прочные корсеты разодраны, что невозможно сделать руками обычному человеку, грудные клетки проломлены, как предположил шериф, чем-то тяжелым, хотя орудие преступления найдено не было. Сердца у несчастных были вырваны, а в зияющих ранах лежали плотные куски картона, наподобие визиток.
Одну такую карточку шериф мне показал, когда опрашивал возможных свидетелей, и поинтересовался, не видела ли я у кого-то подобных. На размокшей картонке темно-бордового цвета вытиснена фраза золотыми буквами: «Iter habeam in voluntate Dei». Подобных визиток я прежде не встречала, а вот сама фраза на латыни была мне более чем знакома.
«По воле Бога», — эта фраза постоянно звучала в церкви, неоднократно слышала я ее и от падре Джиэнпэоло. Но какой преступник посмел бы так кощунствовать? Если только сам дьявол? Но едва ли повелитель преисподней стал бы оставлять свои визитки.
Но самое ужасное, по словам очевидцев, это ангельские улыбки на лицах убитых, словно они уснули и видели хороший сон. И совершенно непонятно, почему никто не услышал ни крика, ни стона в ночной тишине.
Несколько дней в пансионе царил страх на грани паники. Это был беспрецедентный случай, трагедия, с какой еще не сталкивались стены заведения за всю историю его существования. Наверное, каждого встретившегося с подобным в первую очередь одолевали гнетущие вопросы о нечеловеческой жестокости и бессмысленной ее демонстрации. Какие демоны могли овладеть разумным существом, чтобы превратить его в страшную убийцу?
Ответов на этот вопрос никто дать так и не смог, следствие зашло в тупик, а в сердцах людей, в том числе и моем, надолго поселился страх. А ведь и я могла оказаться на месте одной из тех несчастных девушек, не поспеши я уединиться в своей комнате.
Чтобы избежать повторения случившегося, меня с тремя младшими девочками поселили на время каникул в одну спальню, где с нами всю ночь оставалась воспитательница, а на воротах вместе со сторожем, а также в холле пансиона круглосуточно дежурили полицейские. Теперь мне и мечтать не приходилось о том, чтобы уединиться в саду хоть ненадолго, воспитательницы не оставляли нас ни на секунду. Да я и сама, пожалуй, не рискнула бы выйти одна за дверь.
Тем не менее, после каникул постепенно все вернулось в прежнее русло, разве что присмотр за нами еще более усилился, и мы сами стали осторожнее. В конце концов, все сошлись во мнении, что подобное зверство мог совершить лишь умалишенный маньяк или язычник, потому что ни один богобоязненный человек в здравом уме не способен на столь страшное преступление.
Глава 7
Прошло еще четыре года моего пребывания в пансионе. Ужасная трагедия забывалась, постепенно обрастая вымышленными подробностями и превращаясь в страшилку для новеньких.
Я терпеливо дожидалась, когда Марко сочтет меня достаточно взрослой, чтобы приехать за мной и исполнить свое обещание. Девушки имели возможность покинуть пансион, достигнув возраста замужества, но для этого, естественно, требовалось согласие родителей или опекунов. Мне еще в позапрошлом году исполнилось шестнадцать, но, возможно, мистер Аластер отказал моему кузену. Или Марко считает меня еще недостаточно взрослой? А, может быть, он хочет, чтобы я сначала закончила колледж? Или он опять находится где-то в отъезде по своим мужским делам? По крайней мере, опекун, приезжая поздравить меня с днем рождения, ничего мне о нем не говорил, а я, естественно, не имела права спрашивать.
Но ни разу у меня и сомнения не мелькнуло, что кузен не выполнит своих слов. Значит, я просто должна ждать столько сколько нужно, хотя бы до самого окончания пансиона.
Среди прочих знаний, которыми мы овладевали по программе женского колледжа, много внимания уделялось подготовке по курсу сестер милосердия, а уход за больными являлся его важной частью. Поэтому, когда в нашем лазарете появлялись заболевшие, старшие воспитанницы непременно привлекались как к исполнению обязанностей сиделок, так и, под руководством доктора или его помощницы, к выполнению различных медицинских процедур.
Старенький лекарь, обучавший нас премудростям своей профессии, работавший при пансионе, не отличался особым рвением и не мучил воспитанниц разными новомодными лекарствами. Почувствовав даже небольшое недомогание, девочки с удовольствием обращались к мистеру Ламберту Годтфри. Он никогда не отказывал нам в возможности законным образом увильнуть от скучных занятий, денек-другой провести в лазарете, где не нужно было просыпаться рано утром по звуку колокольчика. Худощавый подслеповатый старичок с аккуратно подстриженной бородкой, насквозь пропахший лекарствами, был с нами неизменно добр и никогда не разоблачал даже откровенных симулянток.