Можно ли удивляться, что Ш. с его диффузными синестезическими переживаниями и яркими чувственными образами стал таким мечтателем?
Но это не те мечты, которые приводят к деятельности. Они замещают деятельность, опираясь на переживания самого себя, превратившиеся в образы. Мы видели это уже в том, что приводили несколькими абзацами выше.
«…Мне нужно в школу… И вот я вижу себя… «Он» идет в школу. Я сержусь на «него» — почему «он» так медленно собирается?!»
«Мне 8 лет. Мы перебираемся на другую квартиру. Мне не хочется ехать… Брат берет меня за руку, ведет к извозчику… Я вижу извозчика, он жует морковку… Но мне не хочется ехать, и я остаюсь дома. Я вижу, как «он» стоит у окна в старой комнате и никуда не едет» (опыт 20/Х 1934 г.).
И такое разделение — Я, который приказывает, и «он», который выполняет и которого Я видит, — остается у Ш. на всю жизнь. «Он» идет, куда нужно, «он» запоминает, а Я только указывает, направляет, контролирует… И если бы не — знать тех психологических механизмов яркого наглядного «видения», на которых мы так подробно останавливались на протяжении всего нашего рассказа, как легко было бы смешать все это с тем «расщеплением личности», которым так много занимаются психиатры и с которым «остранение» своей личности у Ш. имеет очень мало общего!
Возможность «видеть» и «остранять» себя, превращая свои переживания и действия в образ того, что «он» переживает и делает по «моему» приказу, — все это может иногда сильно помогать произвольной регуляции поведения, мы уже видели это, когда речь шла об управлении вегетативными процессами или об устранении боли путем отнесения этой боли к другому человеку.
Но как часто такое «остранение» может препятствовать полноценному управлению поведением!
«…Вот я сижу у вас, я задумываюсь… Вы гостеприимный хозяин, вы спрашиваете: «Как вы расцениваете эти папиросы?..» — «Ничего себе, средние…» Я бы так никогда не ответил, а «он» может так ответить. Это нетактично, но объяснить такую оплошность «ему» я не могу. «Я» отвлекся, и «он» говорит не так, как надо» (опыт 20/Х 1934 г.).
В этих случаях небольшое отвлечение приводит к тому, что «он», которого так ярко «видит» Ш., выпадает из-под контроля и начинает действовать автоматически.
И как много случаев, когда всплывающие образы мешают вести нужную линию разговора, отвлекаясь в сторону. Тогда его обступают детали, побочные воспоминания, разговор становится многословным, с бесконечными уходами в сторону, и ему приходится напрягать усилия, чтобы вновь возвращаться к избранной теме.
Ш. знал, что он многословен, что ему надо всегда быть начеку, чтобы сохранить тему разговора, и что это далеко не всегда удается ему. И я, его наблюдатель, и стенографистки, которые записывали наши беседы, знали это еще лучше. И каких трудов стоило автору выделять нужное из бесконечно разветвляющейся и уходящей в сторону беседы с этим человеком.
«…Все это приводит к неумению держаться в рамках темы. Это не болтливость. Вы меня спрашиваете о лошади, но ее цвет и «вкус» — все это создает массу впечатлений… И если Я не возьму это в руки, то ничего не получится. Ведь «он» не чувствует, что вышел из темы, ведь это тот же вкус, тот же двор, я же из него не вышел… Только недавно я научился следить и держаться темы…» (опыт 25/V 1939 г.).
Но как много случаев, когда яркие образы приходят в конфликт с действительностью и начинают мешать нужному осуществлению хорошо подготовленного действия!
«…У меня было судебное дело… Очень простое судебное дело, ну, конечно, я должен его выиграть… Вот я готовлюсь к выступлениям на суде… И я всё вижу — ведь иначе же я не могу!.. Вот большой зал суда… стоят ряды стульев. С правой стороны — стол суда… Я стою с левой стороны и произношу речь… Все удовлетворены моими доказательствами, я, конечно, выиграю! А когда я вошел в зал суда, всё оказалось по-другому… И судья сидел не справа, а слева, и я должен был выступать совсем с другой стороны, не так, как я видел… И я растерялся… Я ничего не мог сказать, как нужно… Ну и, конечно, я проиграл…»
Как часто яркие образы, которые Ш. видел, не совпадали с действительностью и как часто он, привыкший опираться на эти образы, оказывался беспомощным в реальной обстановке.
Случай на суде — исключительный по ясности; но такими случаями заполнена вся жизнь Ш., и именно поэтому — как он часто жаловался — его считали за медленного, нерасторопного и немного растерянного человека.
Но реальность воображения и зыбкость реального сказывались на формировании личности Ш. гораздо глубже.
Он всегда ждал чего-то и больше мечтал и «видел», чем действовал. У него все время оставалось переживание, что должно случиться что-то хорошее, что-то должно разрешить все вопросы, что жизнь его вдруг станет такой простой и ясной… И он «видел» это, и ждал… И всё, что он делал, было «временным», что делается, пока ожидаемое само произойдет.
«…Я много читал — и всегда отождествлял себя с кем-нибудь из героев — ведь я их видел… Еще в 18 лет я не мог понять, как это один товарищ готовился стать бухгалтером, коммивояжером… Самое важное в жизни — не профессия, главное — это что-то приятное, большое, что со мною случится… Если бы в 18–20 лет я считал себя готовым для женитьбы и графиня или принцесса предложила мне руку — и этого было бы мне мало… Быть может, я стану кем-нибудь еще большим?.. Все же, чем я занимался — и писал фельетоны, и выступал в кино — все это «еще не то», это временно.
Как-то раз я прочитал курс акций и показал, что запоминаю биржевые цены, и стал маклером; но это было «не то», я просто зарабатывал деньги… А настоящая жизнь — это другое. Все было в мечтах, а не в деле… Я же был обычно пассивен. Я не понимал, что идут годы, — это все «пока что». И вот чувство «мне только 25 лет», «только 30»… и всё впереди. В 1917 году я с удовольствием уехал в провинцию, решив отдаться течению: был в пролеткульте, заведовал типографией, был репортером, жил какой-то особой жизнью. Так и сейчас — время идет — я мог бы многого добиться, но все время жду чего-то… Так я и остался…» (опыт 25/II 1937 г.).
Так он и оставался неустроенным человеком, человеком, менявшим десятки профессий, из которых все были «временными».
Он выполнял поручения редактора, он поступал в музыкальную школу, он играл на эстраде, был рационализатором, затем мнемонистом, вспомнил, что он знает древнееврейский и арамейский языки, и стал лечить людей травами, пользуясь этими древними источниками…
У него была семья: хорошая жена, способный сын, но и это все он воспринимал сквозь дымку. И трудно было сказать, что было реальнее — мир воображения, в котором он жил, или мир реальности, в котором он оставался временным гостем…
Взгляд в будущее
Психология еще не стала подлинной наукой о живой человеческой личности.
Она еще не научилась описывать склад личности так, чтобы каждая его черта находила свое место и чтобы законы формирования личности стали такими же четкими и прозрачными, как законы синтеза сложных химических тел.
Такая психология — дело будущего, и еще труднее сказать, сколько десятилетий отделяет нас от такого будущего…
На пути к этой научной психологии личности еще много извилистых дорог и крутых, труднодоступных тропинок.
Но нет сомнения, что тщательное исследование того, как складывается личность в условиях неравномерного развития ее отдельных сторон, и описание процесса, в результате которого формируется «синдром» личности, остается одним из важных путей на подступах к этой трудной проблеме.
И кто знает, может быть, и это описание человека, который все «видел», сыграет свою роль на этом трудном пути…
Потерянный и возвращенный мир
Предисловие к американскому изданию[13]
Необыкновенно продуктивная жизнь Александра Романовича Лурия охватывает большую часть нашего столетия (1902–1977), и глубочайшие изменения в наших представлениях о мозге и психике произошли на его глазах. Его усилия в течение всей жизни были направлены на изучение структуры мышления, восприятия, движений человека, того, как эти функции могут нарушаться или расстраиваться, а также на создание способов их восстановления после поражений мозга, вызванных травмой или болезнью. У него был очень широкий круг интересов, и за 55 лет плодотворной работы (его первая книга, посвященная проблемам психоанализа, появилась в 1922 г., а последние, в которых он рассматривает вопросы памяти, языка, развития познавательных процессов, были опубликованы в последний год его жизни) он оставил нам фундаментальные исследования по таким разнообразным проблемам, как невроз, болезнь Паркинсона, расстройства речи, нарушения эмоционально-волевой и двигательной сфер, нарушения поведения и познавательной деятельности в детском возрасте, сложные формы «умственной слепоты», а также ряд работ в его любимой, как мне кажется, области — природа памяти и воображения. Он написал два десятка книг и несколько сотен статей, каждая из которых отмечена удивительной ясностью мысли и стиля, страстной честностью и, главное, любовью к своему делу. Он был наиболее значительным и плодовитым нейропсихологом своего времени, и благодаря его работам нейропсихология поднялась до такого уровня изысканности и простоты, о котором 50 лет назад и мечтать было невозможно.
13
Luria A. R. The Man with a Shattered World. Cambridge, Massachusets, 1987. Foreword by O. Sacks. P. VII–XVIII.