Она встала, схватила сына за шиворот и встряхнула:

— Проснись, Пьер! Слышишь? Они смеются над тобой. Их интересуют только деньги! Они пошлют нас к черту, как только сочтут, что сумеют обойтись без нас.

— Нет!

— Да. Они прекрасно понимают, что мы у них в руках. Уж я-то знаю. Я с ними все время разговариваю. Похоже, зря я придумала этот номер!

Грета! Грета, которая чуть не уступила, но сначала захотела удостовериться, что ей не предпочли сестру. Как будто можно предпочесть одну другой.

— Что она сделала со вторым браслетом? — спросил Дутр в отчаянии.

— Отдала его Хильде. Но сначала я думала, что они передерутся.

— Не надо было! — воскликнул Дутр. — Ты не понимаешь, что теперь…

Он был раздавлен, унижен. Щеки его пылали, кулаки сжимались. Как же он был смешон! «Это неделька… семь дней… по мысли на каждый день…» Как, должно быть, смеялась Грета! Слова, полные любви, превратились в треп, нежные жесты опошлены повторами.

Когда все четверо встретились за обедом, близняшки опять стали неразличимы. Запястья в одинаковых браслетах. Они смотрели на Дутра одинаково бледным взглядом, уже только от одного этого ироничным. Дутр совершил последнее усилие. Он повел одну из сестер в парк Монсо.

— Liebe? Hilda?[36]

— Ja… auch… Kuss![37]

И старательным голосом, с серьезностью хорошей ученицы, она произнесла по-французски:

— Грета… рассказала… мне.

Дутр вздрогнул:

— Кто подучил тебя сказать это?

И, не выслушав ответ, ушел. Тем хуже для девушки. Выкрутится. Ему осточертело все — они, работа… все! Он выпил несколько рюмок перно, стремясь захмелеть, но хозяин выставил его за дверь, так как он принялся развлекаться — исчезала сдача, которую ему пытался вручить официант. В фургоне Одетта устроила скандал. Потом, припоминал Дутр, она, кажется, дала ему пощечину. От спектакля в памяти остались какие-то неясные воспоминания, как ночная дорога при свете фар. Проснулся он больной, разбитый, измученный. Что делать? Но делать было нечего. Похоже, выхода нет. «Разве я не вправе любить их! — злился он. — Да, но не двух сразу, это смешно… Ну, тогда наугад, одну из них. Невозможно! Та все расскажет сестре, чтобы унизить ее. Это хуже, чем свидетель в спальне. Но что же тогда, Господи? А ничего!»

Он отыскал Владимира, который смазывал грузовичок.

— Влади, это ты учишь их французскому?

Влади медленно вытер руки о штаны, протянул мизинец, и Дутр с отвращением пожал его.

— Здравствуй, здравствуй. Так это ты давал им уроки?

— Владимир не сильный. Владимир плохо говорить. Но малышки хороший. Малышки влюбиться в тебя.

— Впредь — оставь их в покое. Слышишь? И еще. Может, ты начнешь говорить как все? Мне осточертел ваш ломаный язык! Осточертел, осточертел!

Дутр очутился на Венсенском бульваре, зашел в одно кафе, потом в другое. И в одном, и в другом он хранил злобное молчание.

— Я никуда не пойду, — сказал он Одетте, когда близнецы ушли в фургон, где пленница должна была провести первую половину дня.

— Что с тобой?

— Ничего.

Одетта придвинула ему чашку кофе.

— Спасибо.

— Немного шартреза?

— Я сказал — ничего. Разве не ясно?

Она раскрыла картонную папку с чертежами, надела очки и принялась изучать схемы, маленькими глотками прихлебывая кофе. Это хлюпанье выводило Дутра из себя. Но молчание матери раздражало еще сильнее. Он бросился на диван.

— Они такие дуры, — сказала Одетта. — Если кто-то из них скажет хоть одно неосторожное слово, мы погорим.

— Мне все равно.

— Ну если так, то и мне тоже. Я могу уволить их сегодня же. Я уже подготовила новый номер.

— Об увольнении не может быть и речи, — оборвал ее Дутр. — Они останутся.

— Ох, ох, ох! Они останутся! Пока что не ты здесь решаешь!

Дутр приподнялся на локте.

— Тебя-то это устраивает, — пробормотал он. — Уйдут они, и ты сможешь…

— Что я смогу? Ну, говори!

— Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать.

Он зажег сигарету и лег на спину, прикрыв глаза рукой. Одетта оттолкнула папку с бумагами. Чашка чуть не грохнулась на пол.

— Хорошо, — сказала она устало, — поговорим о них. Нормальный парень уже давно бы…

— А я, по-твоему, ненормальный!

— Ты мне, в конце концов, надоел, — взорвалась Одетта. — Да, ты не такой, как другие, если хочешь знать! У тебя только любовь в голове, как у отца! Хотела бы я, чтоб ты глянул на себя со стороны. Ты же сумасшедший! Но я тебя спасу, пусть даже вопреки твоей воле.

Она шумно дышала, прижав к боку ладонь. Дутр смотрел на нее сквозь раздвинутые пальцы. Он никогда не пожалеет ее.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

— Не заводись, парень! Им с нами не справиться, ручаюсь тебе. Для начала я переделаю первое действие. Уберу один из номеров с Аннегрет, все равно какой. Вместо него пойдет чтение мыслей — я и ты. Для этого ассистентки не требуется. Они поймут предупреждение.

Заинтересовавшись, Дутр сел.

— А что, взаправду можно читать мысли?

— Да нет, бедняжка ты мой! Чтение мыслей, как и все остальное, всего лишь набор приемов.

— А! — сказал Дутр, снова укладываясь на диван. — Опять трюки…

— Все очень просто, — продолжала Одетта. — Ты заучиваешь несколько условных фраз. Каждой фразе соответствует предмет; зрители, они всегда указывают на одно и то же.

Увлекшись любимой темой, она объясняла, жестикулировала, замирала перед невидимой публикой.

— Вот, например: «Что мадам вынула из сумочки?» Ты слушаешь?

Она нахмурилась, подошла к Пьеру, отвела от лица его руки. Он плакал.

Глава 6

Несчастный случай произошел очень кстати. Одна из девушек немного обожгла щипцами для завивки кожу под ухом, и представления прервали. Грете пришлось носить повязку. Это точно была Грета. А впрочем, какая разница? Наконец-то в идеальном сходстве появился изъян.

— Доволен, а? — проворчала Одетта.

— Да нет, — пожал плечами Дутр. — Меня это больше не интересует.

— Тогда бери машину и поезжай на выходные в Бретань. А то от тебя кожа да кости остались.

Она хорошо знала, что сын никуда не поедет. Он бродил вокруг фургонов, мастерил что-то с Владимиром, и все слышал, все замечал, отощавший и угрюмый, как влюбленный зверь. Близняшки растеряли свою веселость. Хильда постоянно сторожила сестру, покидая ее буквально на секунды, чтобы перекусить. Одетта делала вид, что ничего не видит и ничего не понимает. Стоя у плиты, она напевала, заглядывая в лежащую рядом поваренную книгу, и готовила сложнейшие блюда. Или, сидя на полу, раздумывала, глядя в разбросанные вокруг чертежи. Но когда Дутр проходил мимо, она следила за ним так настороженно, что он иногда даже оборачивался.

— Почему ты так смотришь на меня?

— Я что, не имею права на тебя смотреть?

Однако перепалки быстро затихали. Они больше не осмеливались вступать в разговор, словно боялись сказать друг другу нечто непоправимое. Дутр взялся за работу. Со скрипом он самостоятельно зубрил немецкий. Ему надоело слушать, как Одетта ругается с близняшками, а он не понимает, о чем они говорят. Произношение корректировал Владимир, это были странные уроки у верстака — немецкий и французский. В конце концов Дутр обо всем рассказал Владимиру.

— Плохо, — говорил Владимир и стучал себя по лбу. — Ты… солнечный удар… сумасшедший.

А поскольку он был полон желания помочь, то тут же переводил:

— Närrisch… Richtig![38]

Хорошо, пусть närrisch! А раз подойти к Грете было невозможно, то оставался один способ: написать ей. Дутр с помощью словаря составлял странные записки, почти непонятные любовные письма — невнятные, дикие, волнующие, ребяческие. С наступлением ночи он просовывал письма в левое окно фургона — кушетка Греты была как раз под ним. Если Хильда перехватывала письма, это тоже способ доставить их по назначению.