_{Вид площади и фонтана Топхане в Стамбуле. Фото Национальной библиотеки.}

На таком активном внутреннем рынке, где людей было невероятное обилие, западный купец не располагал свободой рук. У него был доступ на определенные рынки — Модон, Волос, Салоники, Стамбул, Смирна, Алеппо, Александрия, Каир… Но в соответствии co старинной моделью левантинской торговли ни один из таких рынков не приводил в соприкосновение венецианского или голландского, французского или английского купца даже с последним в цепи перекупщиков. Западные купцы действовали только через посредников либо еврейских, либо армянских, «с коих не следует спускать глаз».

И более того, восточные купцы не оставляли на долю европейцев экспортную торговлю с Западом. С XVI в. они обосновались в итальянских городах на Адриатике. В 1514 г. Анкона даровала привилегии грекам из Валоны, с залива Арта и из Янины: ее Мучной двор (palatio della farina) сделался Двором турецких купцов и прочих мусульман (Fondaco dei mercanti turchi et altri musulmani). Одновременно с ними внедрялись купцы еврейские. В конце столетия произошло нашествие восточных купцов на Венецию, Феррару, Анкону, даже на Пезаро ³⁵⁸, на Неаполь и ярмарки Южной Италии. Вероятно, самыми любопытными среди них были греческие купцы и мореходы, контрабандисты или честные торговцы, при случае также и пираты — уроженцы островов, практически не имеющих пахотной земли, обреченные на рассеяние. Два столетия спустя, в октябре 1787 г., русский консул в Мессине отмечал прохождение через пролив каждый год «шестидесяти и более… [греческих] судов, направляющихся в Неаполь, Ливорно, Марсель и другие гавани Средиземного моря» ³⁵⁹. Когда продолжительный кризис, связанный с Французской революцией и Империей (1793–1815 гг.), уничтожит французскую левантинскую торговлю, место, оставшееся вакантным, займут греческие купцы и мореплаватели. К тому же этот успех сыграл свою роль в зарождении близкой независимости самой Греции.

Менее эффектна, но не менее любопытна была в XVII в. диаспора «православных» купцов во всех землях, уступленных Габсбургам по Белградскому договору 1739 г., который перенес границу Австрии и Венгрии к Саве и Дунаю. Венское правительство старалось колонизовать завоеванные территории: деревни заселялись вновь, возникали города, еще незначительные, и греческие купцы завоевывали это новое пространство. В своем рывке они преодолевали его границы. Их встречаешь по всей Европе, на Лейпцигских ярмарках пользующимися удобствами кредита, предлагавшегося Амстердамом, встречаешь их даже в России, даже, как мы уже говорили, в Сибири ³⁶⁰.

Упадок экономический и упадок политический

Сам собой возникает вопрос: эти купцы, были ли они иноземцами внутри Турецкой империи? Были ли они творцами выживания турецкой экономики, как то полагаю я, или же крысами, готовыми бежать с корабля? Вопрос этот возвращает нас к вызывающей раздражение проблеме турецкого упадка, проблеме, к сожалению не получившей решения.

На мой взгляд, откровенный упадок Турецкой империи наступит лишь с первыми годами XIX в. Если бы требовалось предложить более точные датировки, мы выбрали бы 1800 г. для балканского пространства — самой оживленной зоны империи, той, что поставляла основную часть вооруженных сил и налогов, но и подвергалась наибольшей угрозе; для Египта и Леванта — пожалуй, первую четверть XIX в.; для Анатолии — где-то около 1830 г. Таковы выводы прекрасной, но и заслуживающей критики статьи Анри Исламоглу и Чаглара Хидера ³⁶¹. Если эти даты обоснованны, то продвижение европейского мира-экономики (в одно и то же время ухудшающее и перестраивающее) развивалось постепенно от самого оживленного региона — Балкан — к регионам с меньшей жизненной энергией — Египту и Леванту, — чтобы завершиться менее всего развитым и, значит, менее всего чувствительным к процессу регионом — Анатолией.

Оставалось бы узнать, была или не была первая треть XIX в. периодом, когда процесс упадка Османской империи ускорился в политическом плане. Это опасное слово «упадок», слишком часто не сходящее с уст специалистов по османской Турции, вводит в игру столько факторов, что все запутывает под предлогом объяснения всего. Вне сомнения, если бы совместная деятельность Австрии, России, Персии и в какой-то момент

Венеции могла бы получить полное развитие, то раздел Турции, аналогичный разделам Польши, может быть, оказался бы возможным. Но Турция была организмом куда более крепким, чем Польская республика. И была передышка в эпоху революционных и императорских войн, правда с рискованной интермедией в виде Египетской экспедиции.

Нам говорят, будто слабостью, погубившей Турцию, была ее немощь в овладении военной техникой Европы. Во всяком случае, эта неудача становится вполне ясной лишь при ретроспективном взгляде. Симолин, посол Екатерины II в Версале, в марте 1785 г. протестовал против непрекращавшихся отправок французских офицеров в Турцию³⁶², и Верженн ответил ему, что дело касается «слишком малых средств», чтобы из-за этого тревожиться. То был ответ дипломата, но если русское правительство беспокоилось, то потому, что оно не настолько было уверено в своем превосходстве над турками, как сообщают то нам историки. 5 июля 1770 г. при Чесме у острова Хиос флот Орлова сжег все турецкие фрегаты, слишком высоко сидевшие на воде и представлявшие идеальные мишени для выпускаемых в них ядер и брандскугелей³⁶³. Но русский флот был укомплектован английскими офицерами, и затем он оказался неспособен произвести сколько-нибудь значительную высадку войск. Турецкая артиллерия оставляла желать лучшего, это определенно, но для мыслящих русских, таких, как Семен Воронцов, было ясно, что их-то артиллерия стоит не больше. Беда или беды, которые подрывали Турцию, были сразу разного порядка: государству более не повиновались; те, кто на него работал, получали жалованье по старым ставкам, в то время как стоимость жизни росла: они «компенсировали себя казнокрадством»; денежная масса была, вероятно, недостаточной, во всяком случае, экономика мобилизовывалась плохо. Но ведь проводить реформы, обороняться и в то же время перестраивать армию и флот — это была работа, рассчитанная на длительное время, которая потребовала бы больших затрат, соотнесенных с размерами столь тяжеловесного массива.

В феврале 1783 г. новый великий визирь не заблуждался на сей счет. Первым его решением было: «Возвратить в лоно империи владения Великого турка, отчужденные во время последней войны в правление султана Мустафы. Это дало бы 50 млн. пиастров к выгоде правительства. Но сии отчужденные владения ныне находятся в руках самых высоких и богатых особ империи, каковые используют все свое влияние, дабы обречь сей проект на неудачу, у султана же отсутствует какая бы то ни была твердость» ³⁶⁴. Эта информация, пришедшая из Константинополя и переправленная дальше неаполитанским консулом в Гааге, примыкает к соображениям, которые недавно высказывал Мишель Морино по поводу ограниченности сумм, подлежавших обложению: «С наступлением неудач финансовые нужды [Османской] империи росли, фискальный нажим на население становился более сильным, и, коль скоро население это для получения пиастров, необходимых при уплате повинностей, не располагало почти ничем, кроме своих продаж за границей, оно наспех «сбывало» («bazardent») свои товары. Мы недалеки здесь от извращенности торгового баланса, о которой напоминали в применении к Китаю в XX в.»³⁶⁵.