Учитывая обширные размеры Франции, становится очевидно, что для ее единства успехи транспорта были решающими, если еще и не достаточными. Именно это на свой лад утверждают (в применении к более близкому нам времени) историк Жан Бувье, считающий, что национальный рынок во Франции стал существовать только с завершением ее железнодорожной сети, и экономист Пьер Юри, который идет еще дальше, утверждая без обиняков, будто нынешняя Франция станет экономическим единством лишь в тот день, когда телефонная связь в ней достигнет «американского» совершенства. Пусть так. Но с теми дорогами, которые создали в XVIII в. прекрасные инженеры Управления мостов и дорог, определенно наступил прогресс в развитии французского национального рынка.

Прежде всего политика

Но национальный рынок, особенно вначале, был не только экономической реальностью. Он вышел из предшествовавшего политического пространства. И соответствие между национальными политическими и экономическими структурами устанавливалось лишь мало-помалу, в XVII и XVIII вв.¹⁷²

Ничто не могло быть логичнее. Мы десятки раз говорили, что экономическое пространство всегда очень намного превосходит пространства политические. Так что «нации», национальные рынки строились внутри экономической системы, более обширной, чем они, а точнее — в противовес этой системе. Международная экономика с большим радиусом действия существовала давно, и именно в этом пространстве, которое его превосходило, и был посредством более или менее прозорливой, во всяком случае настойчивой, политики выкроен нациюнальный рынок. Задолго до меркантилистской эпохи государь уже вмешивался в сферу экономики, пытался принуждать, направлять, запрещать, облегчать, заполнять брешь, открывать зону сбыта… Он старался развить те закономерности, которые могли бы послужить его существованию и его политическому честолюбию, но в своем предприятии он добьется успеха, только если в конечном счете встретит общее потворство со стороны экономики. Так ли обстояло дело с «предприятием» Франция?

Невозможно отрицать, что французское государство сформировалось, по крайней мере наметилось, рано. Если оно и не предшествовало всем остальным территориальным государствам, то оно их вскоре превзошло. В таком напоре следует видеть конструктивную реакцию центральной зоны по отношению к периферии, за счет которой она стремилась расшириться. В ранней ее истории Франции приходилось противостоять опасностям сразу во всех направлениях: то на юге, то на востоке, то на севере, а то даже и на западе. В XIII в. она оказалась уже самым большим политическим предприятием континента, «почти государством», как справедливо говорит Пьер Шоню¹⁷³, имевшим одновременно и древние и новые характеристики государства: харизматическую ауру, судебные учреждения, учреждения административные, а главное — финансовые, без чего политическое пространство было бы совершенно инертным. Но если во времена Филиппа Августа и Людовика Святого политический успех обратился в успех экономический, то потому, что рывок, взлет наиболее продвинувшейся вперед части Европы лил живительную воду на французскую мельницу. Повторим, что историки, может быть, недостаточно осознавали значение ярмарок Шампани и Бри. Предположите, что около 1270 г., во времена полного расцвета этих ярмарок, когда канонизированный король умер под стенами Туниса, экономическая жизнь Европы раз и навсегда застыла бы в очерчивавших ее формах — из этого возникло бы господствующее французское пространство, которое легко организовало бы свою собственную сплоченность и свое распространение за счет ближнего.

Мы знаем, что так не случилось. Огромный спад, который утвердился с началом XIV в., вызвал серию сменявших друг друга крахов. Тогда экономическое равновесие Европы нашло иные основы. И когда французкое пространство, бывшее полем сражений Столетней войны, восстановило свою политическую и уже экономическую целостность в правления Карла VII (1422–1461) и Людовика XI (1461–1483), мир вокруг него ужасающим образом изменился.

Однако в начале XVI в.¹⁷⁴ Франция все же стала вновь «первым, и в значительной мере, среди всех [европейских] государств»: 300 тыс. кв. км [территории], от 80 до 100 тонн золота фискальных ресурсов и, может быть, ВНП эквивалентный 1600 тонн золота. В Италии, где котировалось все, как богатство, так и могущество, когда какой-нибудь документ говорил просто «король» («il Re»), речь шла о Христианнейшем короле, короле по преимуществу. Такое сверхмогущество наполняло страхом соседей и соперников, всех тех, кого новый экономический взлет Европы возносил над их прежним состоянием, делая их одновременно и честолюбивыми и опасливыми. И в основном именно поэтому Католические короли, повелители Испании, заранее окружили угрожавшую Францию серией династических браков; и именно поэтому же успех Франциска I при Мариньяно (1515 г.) обратил против него всю силу европейского равновесия — того равновесия, которое было механизмом, просматривавшимся уже в XIII в. Когда в 1521 г. вспыхнула война между Валуа и Габсбургами, механизм сработал против короля Французского к выгоде Карла V, с риском (который не замедлил сказаться) содействовать первенствующему положению Испании, тому, чем чуть раньше или чуть позже занялось бы само по себе американское серебро.

Но разве политическая неудача Франции не объяснялась также — и главным образом — тем, что она более не была и не могла быть в центре европейского мира-экономики? Центр богатства находился в Венеции, в Антверпене, в Генуе, в Амстердаме, и эти сменявшие друг друга опоры были вне пределов французского пространства. Был только один, довольно краткий миг, когда Франция снова приблизилась к первому месту, — во время войны за Испанское наследство, когда Испанская Америка открылась для купцов из Сен-Мало. Но случай, едва приоткрывшийся, ускользнул. В общем, история не благоприятствовала сверх меры формированию французского национального рынка. Раздел мира произошел без него, даже за его счет.

Не ощущала ли это в какой-то смутной форме и сама Франция? Во всяком случае, она пыталась начиная с 1494 г. утвердиться в Италии. Это ей не удастся, и между 1494 и 1559 гг. итальянский магический круг утратит руководство европейским миром-экономикой. Попытка и неудача повторятся столетие спустя, будучи направлены в сторону Нидерландов. Но, по всей вероятности, если бы в 1672 г. голландская война завершилась французской победой, которая определенно была возможна, центр мира-экономики переместился бы тогда из Амстердама в Лондон, а не в Париж. И именно в Лондоне он оказался прочно закрепившимся, когда в 1795 г. французские армии оккупировали Соединенные Провинции.

Чрезмерность пространства

Не была ли одной из причин этих неуспехов относительно непомерная протяженность Франции? Разве в конце XVII в. не представлялась она наблюдательному взору Уильяма Петти как тринадцать Голландий, как три или четыре Англии? Разве же не насчитывала она вчетверо или впятеро больше населения, чем последняя, и вдесятеро больше, чем первая из них? Уильям Петти дошел даже до утверждения, будто Франция имела в 80 раз больше добрых пахотных земель, нежели Голландия, тогда как в конечном счете «богатство» ее было лишь втрое больше богатства Соединенных Провинций¹⁷⁵. Если сегодня, приняв в качестве единицы измерения маленькую Францию (550 тыс. кв. км), вы стали бы искать государство в тринадцать раз больше, чем она (7150 тыс. кв. км), то получили бы размеры Соединенных Штатов. Артур Юнг мог иронизировать по поводу движения между Парижем и Орлеаном, но, если бы, в конце концов, посредством переноса мы наложили на Лондон сетку французских коммуникаций XVIII в., имевшую центром Париж, эти дороги во всех направлениях затерялись бы в море. На более обширном пространстве любое движение равного объема «растворяется».