Теперь чигряне с нетерпением ожидали страхового агента, который должен был приехать из района, составить акты для возмещения ущербов.

Куковеров бродил вдоль крутика, дивился множеству брошенных под угором, замытых наполовину песком старых карбасов. Часто встречались на берегу огромные кресты, замшелые от времени, с резными надписями древней вязью. Стояли они здесь бог знает с каких времен, возводились стариками в память о тех, кто не вернулся с промысла, в честь Николая-угодника, покровителя рыбаков и мореходов. Кое-где на изножьях крестов тускло поблескивали складни с потрескавшейся цветной эмалью. Куковеров часто останавливался, задирал голову, морщил лоб, тщетно пытаясь разгадать смысл слова «ИНЦИ», вырезанного на поперечинах.

Шел отлив, река обнажала неровное глинистое дно с плешивыми, лобастыми валунами.

Побродив вдоль берега, Куковеров свернул в заулок, миновал два порядка и вышел на широкую, изрезанную колеями улицу. Редкие прохожие приглядывались к нему: уж не он ли тот самый страховой агент? Но расспросить его и зазвать в свой двор никто не решался. Лишь дядя Епифан отважился — ибо всегда отличался словоохотливостью, любил поговорить «о культурном» с приезжим человеком, особенно городским. А то, что незнакомец горожанин, не вызывало у него сомнения.

— Сколь время, не скажешь ли, мил человек? — храбро через улицу спросил дядя Епифан, чтобы завязать как-то разговор, а там слово за слово разведать: что за личность.

— Четверть шестого, — охотно ответил Куковеров и, подойдя, добавил своим грудным простуженным тенором, нащупывая в кармане сигареты: — Славная деревенька у вас. Улицы широкие, мостки по обочинам всюду. И дома крепкие, прямо-таки один к одному. Вот только странновато мне — уж как-то больно тихо кругом: ни петушиного крика, ни коровьего мыка…

— Дак есть коровенки, негусто, но есть, — протянул, ухмыляясь, дядя Епифан. — А петушков да кур не дёржим, потому кормить их здесь нечем. Не то что пшеница, а и ячмень не родит на землице нашей. Да и сеять-то где, ежели кругом тундра? Природа у нас на краю земли расположена, деревня-то — поморска. От моря, а не от землицы из века кормимся. Был, правда, умник один — из прежних председателей, затеял было развести курей лет двадцать с лишком назад…

— Курить будете, отец? — достал наконец Куковеров пачку сигарет.

— Спасибо. Курить смолоду зарекся, а нюханьем дак балуюсь. Но у меня табачок свой, особый.

— И что же, не прижились у вас куры? — Куковеров облокотился на забор, приготовившись слушать старика.

— Дак поставили, значит, птичник — дело-то недолго, печами оборудовали на зиму, как велено было, — продолжал дядя Епифан. — Завезли курей на ботах из Архангельска да мешков тридцать зерна и проса. А только как притякнули морозы в декабре, почитай, в одну ночь половина курей и окочурилась. Кто сказывал — от хворьбы пали, а кто мерекал — угорели будто, когда Пелагея, поставленная в птичнике печи топить, прикрыла заслонки на ночь раньше времени. Так, может, и наговаривали на старуху, оно ведь и проще — на кого другого вину спихнуть. Тогда смозговал председатель распределить курей по дворам до весны. Яйца, говорит, можете употреблять, а птицу резать не сметь чтоб. Перечли, записали, сколько кому поручено петушков и несушек, выдали, чтоб бавить их, по нескольку ведер зерна да пшена. Кое-кто у нас и возрадовался сдуру, что яйца будут дармовы, а только я на энту уловку не пошел, хоть и был у меня со старухой разговор, обмен сомнений… Сдохнет кочечка, иди потом докажь, что сам не придушил ее на зажарку. Сараюшки-то у нас холодны, тепло только в закутье, где овцы да корова. В избах и дёржал птицу народ. Бяда! На подоконниках да лавках гадят, под утро петушок закригачит — шарахались многи со сна. Детишкам, дак тем потеха, а хозяйке — морока: то в квашню с тестом курка попадет, то на стол заберется да шаньги попортит. В течение времени согласно природе весна подошла. Которы куры и дожили, выпустили с закутья, по улицам бродят; собаки стали гоняться за ими. Ладно, собак на привязь посадили. А весной у нас с моря ветра приемисты, шторма затяжны. Раз задуло дюже порато, ну и поволокло их, сердешных, по улице. Которы, чтоб противиться стихии, на крыло, а оно, конешно, парусит. Несло чуть не выше крыш, аж за деревню. Ребятишки потом цельный день бегали по тундре, собирали едва живых… Такая вот, значит, курья история, действительный горький факт, товарищ дорогой, — хмыкнул дядя Епифан и стал разглаживать кончики своих усов. — Да что мы на улице стоим? — спохватился с деланным видом он. — Вы бы в дом проходили. Старуха моя, Августа, самовар сейчас направит, шанюжками с семужкой попотчуем.

И дядя Епифан распахнул перед гостем калитку.

— Вы к нам по служебному делу или так, в гости к кому? — как бы невзначай полюбопытствовал он, а сам подумал: «Определенно страховой агент!»

— По делу, отец, по делу, — ответил Куковеров, сняв кепочку, откидывая со лба прядь волос и оглядывая просторный двор, где неподалеку от дома возвышались уложенные в костры дрова.

— То-то я и вижу, что идете вы да с вниманьицем поглядываете по сторонам. — Глаза старика в слегка вывороченных красноватых веках обычно стеклянно слезились от постоянного употребления нюхательного табака, но сейчас они смотрели молодо и светились тайной радостью от легкого знакомства с предполагаемым страховым агентом. Он бросил взгляд на улицу, где неподалеку стояли у забора две старухи. Те делали вид, что не обращают внимания на них, а сами жадно прислушивались к разговору. Дядя Епифан подмигнул им с видом: вот, дескать, знай наших, мы не зеваем и умеем, когда надо, поддержать разговор с умным человеком! И ежели это сам страховой агент, то уж первым делом займется Епифановой бедой: поврежденным сараюшком да пробитым карбасочком, который тюкнуло князем — здоровенным бревном, венчавшим двускатную крышу соседского дома.

Августа направила самовар, кинула в запарник, не скупясь, четверть пачки индийского чая, сберегаемого для праздников и особых друзей, собрала на скорую руку снедь на стол. Была тут и икорка хариуса вперемешку с мелко наструганным диким чесноком, и соленая семужка, что в погребе таилась. Как-то неловко было сразу брать быка за рога — начинать толковать о своей беде, и дядя Епифан завел разговор исподволь: стал рассказывать гостю о налетевшем на Чигру урагане. В тот вечер они со старухой в кино не пошли, дядя Епифан был занят во дворе делами по хозяйству.

— Поперву покатилась туча с моря, — начал неторопливо и в деталях обрисовывать картину дядя Епифан. — И тучка-то сама небольшая така вроде, только больно ходка да темна. Ветер резко натягивать стал. Ветер да тучи у нас не диво, наполовину природа из этого состоит, я на тучку ту и положил глаз мельком. Кобелек мой, Норд, жалостно так отчего-то повеньгивает да к ногам все жмется. Цыкнул на него, окаянного, и тюкаю себе топориком жердину. Через како время голову ненароком вскинул, а тучка уже вот она, над самой деревней. Распласталась, мохнатая, и хвостом подперлась в землю: вот-вот рухнет! Думаю — блазень, что ли? Тут откуда ни исть как рванет ветрище, в лицо мечет щепу да порошит глаза сором. Погода — ну с ног валит. Я наскорях к дому, а в спину так поддувает — еще чуток, и на воздух подымет. Ну, прямо враз взъярилось все кругом. Я пока к дому поспешал, краем глаза приметил: карбас здоровенный, что зачален был у реки на обсушном месте, ветром опружило килем вверх да кинуло на угор, как щепу! Поперечку заулка летят бревна да доски. С крыши суседского дома князь выхвастало да тюкнуло мой карбасочек, что неподалеку от забора стоял. Со страху у меня сразу пульс начался. Замкнул дверь на запор, стою дух перевожу, а старуха моя пала на колени перед образами и творит молитву Николаю-угоднику. Вижу через окошко — клюнуло бревном сараюшник наш, дак и зыкнул он мигом. Добро, корову успели загнать допреж в закутье, а то убило бы в точности. Мимо окошка бревна летят, фуртят, как ракеты-самолеты! Хряснулся я на пол, обхватил руками голову, вот-вот, думаю, крышу сдернет. Домишко-то старый, отцом ишшо ставлен, как оженился. Да, видно, неспроста деньгу клали в оклад, как становили избу, — кряхтит да постанывает, а напор урагану дёржит. Веришь, трактор на угоре крутило так и эдак, а дом все же не повалило, хоть и сдвинуло в сторонку. Д-да, — покачал головой дядя Епифан, — зажарко было. Экого давно мы не видывали. А после загулял по крышам да стенам град с дождем. На бревнах-то и сейчас видать метины. Нашу сторону деревни, Заручье, смерч боле не тревожил, а объярился на другой край — на Бутырки. Там самы стары дома, что становили, ишшо как зачиналась деревня. У склада, у Разорения, как он прозывается деревенскими, крышу сдернуло, попортило многи домишки, а все ж не порушило лихом. — Дядя Епифан помолчал и добавил в многозначительном раздумье: — Знак особый был: крест снесло на колокольне да на самый край погоста кинуло.