– Я смотрю, ты любишь, когда солнце заходит. – Прозвучал немного хриплый голос. – Так любишь, что не смотришь на тех, кто заходит к тебе со спины.

– Я просто чувствую, когда это друг, а когда враг, господин Дюпон.

Седовласый мужчина, с морщинистым лицом и суровыми чертами лица, облачённый в чёрную военную куртку, сапоги, уходящие практически под коленку, штаны из крепкой ткани и кожаные перчатки, покрывавшие рукава.

В одной комнате сошлись две истории и две легенды. Каждый из них командовал своими орденами на протяжении десятков лет и знал уже все моменты и стили словестного фехтования, но сейчас никто не собирался говорить ради того, чтобы извлечь важную информацию, как на задании. Здесь есть место прямых и односмысленных разговоров, а не лукавства и потаённости.

Лампада и Ворон оказались в одной зале. У каждого из них своя история, что стала их сутью, им и создав уже нарицательные имена, так же оставив и свои шрамы на истерзанных душах.

– Так зачем вы пришли сюда? – Полилась холодная безжизненная речь. – Не ради ли того, чтобы насладиться этими видами?

– Мне интересно, как магистру, что в них такого, что такой человек, как вы, не способен оторвать от них взгляд.

В речи Дюпона Данте почувствовал некий странный фундаментализм и нетерпимость, как будто древний религиозный фанатик встретился с лёгким проявлением греха.

– Это долгая, мрачная и очень личная история, которую я сейчас излагать не собираюсь.

– Ох, если это история, то это интересно, а если это что-то личное, то это в двойне интересно. – С неким практически неощутимым безумием, заворожением и маниакальной страстью прозвучали слова Дюпона.

– Вы же не базарный сплетник, чтобы вы интересовались личными историями чужих людей или их выслушивать. Давайте просто поговорим о деле, которое вы хотите обсудить.

Дюпон на секунду примолк. В его мыслях вновь стали мелькать помыслы здравомыслия, а не полубезумного наваждения и мужчина выдал вопрос с более спокойным тоном, оставив маниакальный тембр:

– Как вы собираетесь победить огромную империю? Как можно сокрушить систему, которая перемолола не одну тонну судеб, обратив в их мрачную пыль? Я не могу понять одного: как разум одного человека, способна воевать против тоталитарной машины, умничающая и порабощающая сотни тысяч человек.

Ни одна мускула на лице магистра не дрогнула, лишь губы хладно шевелились:

– Это ты о моём разуме?

– Да, о твоём. – И сменив тон на недовольный, Ульрих изложил суть своего негодования. – А почему ты отпустил военную преступницу?

– Тебе отвечать в произвольном порядке на твои вопросы?

– Как того захочешь.

– Ну что ж, мой не верящий товарищ, тогда слушай. Я должен был освободить Эмилию. Она не виновна в том, что сотворила.

– Она же предательница! – Возмущённо воскликнул Дюпон. – Она убивала твоих же воинов.

– Да, ты, несомненно, прав. Убивала. Но Эмилия это делала, не потому, что могла или хотела, а потому что не имела морального права поступить по-другому. Те люди, с которыми она связывает жизнь, оказались в опасности. И ей просто пришлось пойти против ордена. Не она стала его погибелью, но сотни других отступников, которые променяли наше воинство на красивые идеи.

– И как ты собираешься ей теперь помогать? – Лицо Дюпона исказилось в отвращении, и с ощутимыми нотками вызова прозвучал вопрос. – Она на свободе и это так. Она снова с Карамазовым и они простили друг другу «семейную потасовку», но что ты будешь делать с теми людьми, ради которых она чуть тебя не убила?

Данте чуть повернул своё лицо в сторону собеседника и на его безжизненный лик пала беглая тень, а горло выдало слегка дрожащий голос:

– Мы хорошо поговорили я Эмилией и выяснили, где и как содержаться дорогие ей люди. Нами выработано решение этой проблемы. Яго и Андрагаст, взяв с собой остатки моей гвардии, отправились на штурм того дворца и должны вызволить тех людей, о которых нам рассказали.

– Ты не боишься, что это всё, большой обман? Что девушка тебя дурит и лишь пытается выйграть время? Что это всё у неё было продумано на случай провала операции по захвату острова?

– Я всё проверил. Ошибки быть не может. – Выдержав паузу, Валерон сам перешёл на вопрос. – Вот скажи мне, когда прославленный магистр ордена Пурпурного Креста, ветеран многих войн по созданию Империи, превратился в параноика? Когда такой ясный разум смог помутиться?

Вопрос магистра подобен стреле, попавшей прямо в сердце. Сказанный без эмоционального окраса он становился ещё страшнее, поражая ещё больше свои осмыслением.

– Я… не… Стоп! – Мужчина бессильно воскликнул. – Я не параноик, я беспокоюсь о твоём ордене. Ещё одно предательство и от вас не останется ничего, кроме памяти, как от «Пурпурного Креста». Я то знаю, что это такое, когда при тебе живом, относятся к твоей памяти и тебе самому, как к давней истории, как к мертвецу. Я никогда и никому не пожелаю стать историей ещё при жизни. Тем более вашему ордену и моей госпоже, которая пережила этот ад.

– Но ты не говорил о предательстве. Твоя речь была касательно только об одной бедной девушке. Я думаю, что она уже расплатилась за содеянное и тем более раскаялась. Теперь ей осталась только та часть жизни, в которой есть счастье и любовь.

– Ох, вы только посмотрите, – демонстративно и саркастично заговорил глава «Воронов Смерти», – сам «железный» Данте заговорил о счастье и чувствах вообще. Что с вами, «ледяной магистр»?

Вопрос Дюпона переполнился желчью, неосознанного издевательства и сарказма, но даже такая смесь, лишённая толики здравого смысла, задела Валерона, и особенно его воспоминания. Магистр, конечно, понимал, что эти слова произнесены из-за обиды, чтобы отыграться за другой вопрос-укол, но это не отменило досады, поселившейся на раскроенном сердце Данте.

– Ты вроде спрашивал, как я собираюсь бороться с системой Рейха, не так ли, «Вороний Лорд»?

Голос магистра звучал как механическое звучание, но в то же время в нём ощущался весь букет того, что ещё можно было назвать эмоциями. Дюпон своим нутром прочувствовал и гнев, и обиду, и бесконечную досаду, и омрачающее жизнь, делающее её бессмысленной, горе. Ульрих понял, что лучше больше не допрашивать Валерона о его мыслях и чувствах.

– Да, господин Данте. Я спрашивал именно об этом.

– Тогда слушайте. – Перейдя на официальный стиль, изрек Валерон. – Я согласен, спорить с Автократорством есть бессмыслица и несусветная глупость. Это крайне закрытая система, которая не пускает в свои пределы чужаков. Но вот если, у вас там окажутся союзники, то любая система может рассыпаться, ибо вы разрушите её изнутри, сломите стержень всего.

– Но если разрушить стержень, то падёт и сам Рейх, а это ознаменуется началом второй «Великой Ночи»?

– Скажите мне, вы отправили своих воинов в Западную Иберию?

– Да, магистр, но какое это дело имеет к разговору? Как там смогут мои «вороны» повредить всей Империи? Мы сможем уничтожить инфраструктуру городов, перерезать информационные узлы, но как это повредит Рейху в целом?

– Никак. – От ответа магистра, Дюпон едва ли не вздрогнул, но сумел сдержать сей порыв и продолжил слушать Данте. – Ты абсолютно прав. Твои «вороны» смогут, разве что поцарапать «монолит государства» своими когтями. Но вот когда за стеной «монолита» стоят те, кто смогут по ней пустить трещины, то и бороться с ним становится намного проще.

– Вы говорите загадками. Я привык к точности и прямоте действий. Только тогда можно добиться успеха. А ваши действия могут опрокинуть Рейх обратно в лоно ужаса и хаоса, каковы были земли до него.

– Вы меня не понимаете. Я не собираюсь рушить Империю и низвергать её во мрак. Я лишь отдам приказ своим агентам, чтобы они немного «подкорректировали» работу Рейха, сделав эту бесповоротную машину ещё медленнее. Так мы сможем хотя бы надеяться на то, что ваших «воронов» не уничтожат в первые дни операции.

Лик Дюпона исказился в гримасе непонимания и возмущения, которые он и выразил: