— Пожалуйста, не беспокойтесь и не ищите для меня ничего подобного! — поспешно сказал Гораций, мысленно представляя себе какую-нибудь беспомощную и оскорбленную незнакомку, существо, кинутое в его жилище, как мешок с углем. — Уверяю вас, я предпочту найти себе жену обычным путем, что я и надеюсь вскоре сделать благодаря вашей доброте.
— Разве есть уже какая-нибудь дева, по которой томится твое сердце? Если так, не бойся назвать мне ее имя и жилище, и я достану ее для тебя.
Но Вентимор уже ознакомился с восточными методами джинна и усомнился в его такте и скромности по отношению к Сильвии.
— Нет, нет, конечно, нет. Я говорил вообще, — сказал он. — Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, но я хочу дать вам понять, что я и так слишком награжден. Вы меня поставили на путь к славе и богатству. Если я их не добуду, то виноват буду сам. Во всяком случае, от вас мне больше ничего не нужно. Если вы думаете найти Сулеймана (мир ему!), то вы должны совсем удалиться на Восток, потому что, без сомнения, здесь его нет. Вы должны посвятить все свое время этому делу, быть как можно спокойнее и не терять мужества, какие бы до вас ни дошли вести. Но самое главное: не тревожьте себя мыслями обо мне или о моих делах.
— О ты, премудрый и красноречивый, — сказал Факраш, — твой совет превосходен. Итак, я удаляюсь. Но пусть я выпью кубок погибели, если не буду полон мыслями о твоем благодеянии. Говоря так, он сложил ладони над головой, его ноги начали проваливаться сквозь ковер, и он исчез.
«Слава Богу, — думал Вентимор, — он понял наконец. Кажется, больше я его не увижу. Чувствую себя неблагодарным животным, потому что говорю так, но ничего не могу поделать. Не могу выносить благодеяний какого-то джинна, который сидел в отвратительной медной бутыли со времен Соломона, вероятно, имевшего достаточные основания, чтобы закупорить его туда».
Потом Гораций спросил себя, не следует ли по чести открыть обстоятельства дела Вакербасу и дать ему возможность отказаться от уговора, если бы он нашел это нужным.
Нет, он не видел необходимости рассказывать ему о чем-либо: единственный результат был бы тот, что его клиент заподозрил бы его к умственной ненормальности: и кто захотел бы иметь дело с невменяемым архитектором? Затем, если отказаться от этой работы безо всяких объяснений, что можно сказать Сильвии? Что сказал бы отец Сильвии ему? Тогда уж, конечно, свадьбе не бывать!
В конце концов, его но в чем упрекнуть: Вакербасы были совершенно довольны. Он был положительно уверен, что окажется достойным их выбора, он не причинит никому вреда, приняв на себя это дело; тогда как он только бы оскорбил их, повредил себе навсегда и потерял всякую надежду добыть Сильвию, если бы сделал попытку открыть им правду.
Факраш исчез, чтобы никогда не вернуться. По всем этим соображениям, Гораций решил, что молчание — единственная возможная для него политика, и хотя некоторые моралисты могут осудить его поведение, как недобросовестное и уличающее в недостатке истинного мужества, я осмеливаюсь усомниться, чтобы какой-либо читатель, самый независимый, прямолинейный и равнодушный к славе и к насмешкам, поступил иначе в том крайне щекотливом и трудном положении, в каком находился Вентимор.
Прошло несколько дней, в которых каждый рабочий час был полон для Горация восторгами творчества. Каждому человеку с душой художника является иногда — хотя, в большинстве случаев, слишком редко, — откровение собственного скрытого могущества, такого, на какое он не смел и надеяться. Теперь все годы ученичества и теоретизирования, которые он уже начинал считать потерянными, стали приносить золотые плоды. Он придумывал и чертил быстро и своеобразно, с полным сознанием своего мастерства в разрешении представлявшихся задач, и с таким упоительным наслаждением погружался в разработку как общего плана, так и деталей, что ему почти становилось страшно, не является ли он жертвой самообольщения.
Конечно, вечера он проводил у Фютвоев, открывая в Сильвии все новые в более восхитительные качества. Словом сказать, он был очень влюблен, очень счастлив и очень занят — три состояния, не так часто встречающиеся вместе.
Как он и предвидел, он в самом деле избавился от Факраша, который, очевидно, был слишком поглощен разыскиванием Сулеймана, чтобы думать о чем-нибудь другом. Да и не было оснований, почему бы ему не продолжать своих поисков в течение жизни одного или двух поколений, так как могло потребоваться не меньше времени для убеждения его в том, что этого могущественного монарха уже нет на престоле.
— Было бы так грубо, если бы я это сказал ему, — думал Гораций, — когда он был так озабочен пересмотром своего дела. И это дает цель жизни бедному старикашке да и удерживает его от вмешательства в мои дела. Оно и лучше для нас обоих.
Маленький званый обед Горация уже откладывался два раза, пока им не начал овладевать суеверный страх, что он никогда не состоится; но, наконец, профессора заставили окончательно назначить определенный день.
Накануне этого дня, после завтрака, Гораций призвал свою хозяйку для совещания насчет обеда.
— Пожалуйста, ничего замысловатого, г-жа Рапкин, — сказал Гораций, который хотя и желал бы устроить для Сильвии настоящий пир из самых тонких блюд, однако должен был считаться с предрассудками ее отца. — Совершенно простой обед, безукоризненно приготовленный и красиво сервированный, — то, что вы так прекрасно умеете делать.
— Я полагаю, сударь, вы потребуете Рапкина для услуг?
Так как бывший буфетчик при подобных обстоятельствах впадал в трансы, во время которых мог только улыбаться и кланяться с безмолвной учтивостью, роняя соусники и тарелки, то Гораций ответил, что он имеет в виду другого, чтобы не затруднять г-на Рапкина; по жена выразила такое доверие к способностям своего мужа выйти изо всяких затруднений, что Вентимор оставил этот вопрос открытым и предоставил ей взять лишнего помощника, если она найдет это нужным.
— Какой же суп вы дадите нам? — спросил он г-жу Рапкин, которая стояла перед ним совершенно бесстрашно, ожидая его распоряжений.
После долгой душевной борьбы она нехотя предложила мясной бульон, что Гораций нашел слишком простым; он отклонил его в пользу супа.
— Ну, потом — рыба, — продолжал он. — Как относительно рыбы?
Г-жа Рапкин несколько секунд рылась в недрах своей кулинарной памяти и, наконец, извлекла оттуда то, что она назвала «вкусной жареной камбалой». Гораций и слышать не хотел о камбале и настаивал на том, чтобы сварить лососину. Она предложила корюшку, которой он, по счастливому наитию, противопоставил палтуса иод соусом из омаров. Однако соус представлял для нее непреодолимые трудности, и она предложила компромисс в виде трески, на что он, наконец, согласился, так как на эту рыбу профессор вряд ли мог посмотреть, как на проявление тщеславия.
Очередь дошла до менее трудных вопросов: быть или не быть закуске, жарить ли мясо или птицу.
— Что теперь есть по сезону? — спросил Гораций. — Вот посмотрим… — и при этом выглянул из окна, как будто ища указаний на улице…
— Верблюды, ей-же Богу! — воскликнул он вдруг.
— Верблюды, г. Вентимор? — повторила г-жа Рапкин, совершенно обалдев, потом вспомнив, что он имеет склонность к неуместным шуткам, она снисходительно кашлянула.
— Пусть я умру, если это не верблюды! — сказал Гораций. — А вы как думаете, г-жа Рапкин?
Из слабого тумана, который висел над дальней частью площади, выдвигался караван высоких серых животных с длинными, изящно изогнутыми шеями и жеманной походкой. Даже г-жа Рапкин не могла не признать в них верблюдов.
— Какого черта нужно каравану верблюдов на Викентьевой площади?! — сказал Гораций с внезапным испугом, в котором не мог себе дать отчета.
— Скорее всего, это из цирка Барнума, сударь, — говорила хозяйка. — Я слышала, что в этом году опять будут представления в Олимпии.
— Ну, конечно! — воскликнул Гораций с явным облегчением. — Здесь им по пути от Доков… по крайней мере, все в ту же сторону. Или же, вероятно, на той дороге ремонт. Значит… они повернут налево, за угол. Посмотрите, при них арабские погонщики. Удивительно, как эти люди правят ими!