Сбросила простыни и прошла в гостиную. Пока не выпью кофе, даже нет смысла пытаться думать о чём-то.

Каллен был прав. Должен был быть. Я была в состоянии шока прошлой ночью, мои глаза сыграли со мной злую шутку. Раны на его груди не больше, чем просто царапины. Никто не может исцелиться так быстро. Тёмные глаза Каллена следовали за мной в моих снах, но видела и другого мужчину. Его глаза были кроваво-красные и наполнены угрозой, которая меня пробирала до костей. Даже предположила, кто это. Самый большой из трёх мужчин, которые хотели напасть на меня, конечно, мой мозг воспринимал его, как чистое зло.

Чуть не подпрыгнула, когда зазвонил телефон. Бросила свой плащ на кухонный стол, доставая вибрирующий телефон из кармана. Постучала пару раз по экрану. Выдохнула, когда увидела имя звонящего. Не знаю, почему даже не удосужилась позвонить. Она была единственной, кто звонил мне. С тех пор, как уехала из Чикаго, чтобы найти свою сестру, я шла наперекор всем советам.

— Привет, Мона, — сказала я, пытаясь звучать как можно бодрее. Мона Левай — самый близкий человек, которого могу назвать семьёй. То есть с тех пор, как пять лет назад исчезла моя сестра. Проглотила последний комок в горле, ожидая услышать голос Моны. Как бы не любила её, разговоры с ней всегда напоминали мне горе, хотя старалась побороть это чувство.

— Привет, сладкая! — Её голос был хриплым, после целой жизни курения «Вирджиния Слимс». Она дважды побеждала рак и полагала, что это дало ей право делать всё, что хочется.

— Ты держишься подальше от неприятностей? — спросила её. Это то, что всегда спрашивала. Ответ всегда оставался одинаковым. Я промолчала, пока она говорила.

— Беда там, где и всё веселье, — она рассмеялась своей собственной шутке, и я рассмеялась вместе с ней.

— Как насчет тебя? — сказала она. Это был такой же простой вопрос, как и обычное как дела. Когда кто-то спрашивает меня об этом, они получают стандартный ответ, что всё в порядке. Но Мона знала меня очень хорошо.

— Всё путем, Мона. И, пожалуйста, не начинай.

— Я и не начинаю, сладкая. Просто задала вопрос.

— Я знаю. И нет. Не узнала ничего нового. Пока, нет. Но начинаю работать сегодня вечером.

Прикусила губу, чтобы не сказать, где именно. «Блюлайт Лаундж» был не просто какой-нибудь бар. Это последнее место, где моя сестра-близнец, Эйвери, была замечена живой. А это было пять лет назад. Мы росли в приёмных семьях. Большую часть времени, государство не смогло определить нас в одну семью. Каждый из нас жил несколько месяцев в новой семье, тогда мы сбегали и находили друг друга. Я была счастливчиком. Государство размещало меня в более приличные семьи, по большей части. У меня всегда было трёхразовое питание и крыша над головой, если я этого хотела. Но никто из них никогда не соглашался взять и Эйвери. Она сама была виновата, так они мне говорили. Она была рекордсменкой в воровстве, в основном в магазинах. Затем принесла в школу нож, и в девятом классе её выгнали. Сестра была сущей бедой, которую большинство приёмных родителей не хотят брать на себя.

Плохие вещи случались с Эйвери, и я жалела об этом. Она никогда не рассказывала мне подробности, но ей и не приходилось. Мы были однояйцевыми близнецами, и в мире нет никого ближе, чем она. Хотя не разделяла боль, которую она испытывала, я понимала её. Понимала, почему она решила сбежать в прошлый раз только через три месяца, прежде чем нам исполнится восемнадцать. Чего не могла понять, так это, почему она не сказала мне, куда собралась. Эйвери просто оставила записку, на полтора листа тетради, написала мне до свиданья и что сожалеет. Что мне будет лучше без неё, и однажды я пойму почему. Но я не пойму. Никогда. И не остановлюсь, пока не узнаю наверняка, что с ней случилось.

— Когда Эйвери захочет, чтобы её обнаружили, она даст знак, — Мона вздохнула в трубку. Этот разговор повторялся в сотый раз. И на сто первый, я получила правдивый ответ. Она что-то подозревала, но не могла заставить себя спросить у меня. Говорят, что близнецы, особенно однояйцевые, имеют связь или шестое чувство друг о друге. Что касается Эйвери и меня, так и было с тех пор, как мы родились. Я знала, что что-то произошло, хотя нас разделяли мили друг от друга. Почти год со дня после того, как она убежала. Четыре года, две недели и три дня назад. Ещё не знаю обстоятельств, но в глубине души знала, что Эйвери мертва.

— Уверенна, что ты права, — сказала я Моне. Каждый из нас играет роль, чтобы утешать друг друга. Мона сделала больше, чем кто-либо, вступаясь за Эйвери и меня. Она вела моё дело, с тех пор, когда мне было десять лет. Думаю, что, если бы могла, то она бы удочерила меня. Но в то время, Мона была незамужней, старше шестидесяти лет и смертельно больной. Лучшее, что она смогла сделать, это бороться.

Мона начала кашлять в трубку и моё сердце упало. У неё была ремиссия, но она долго боролась, и знала, что ей осталось не так уж долго.

— Как насчет поездки, чтобы навестить тебя после праздников? — Я обещала ей.

Надеясь, что у меня будет шанс сделать это. Мона никогда не говорит слишком долго по телефону, потому что у неё сбивается дыхание.

— Это сделка, — сказала она. — Гораций купил новую лодку. Старый дурак. Он даже не умеет водить, ту, что у нас есть. Но, он хочет показать новую, когда внуки приедут. Если тебе повезет, он возьмёт тебя порыбачить.

— Не могу дождаться, — мягкий смех Моны на другом конце телефона растопил моё сердце. Я скучала по ней, по своей семье. В каком-то смысле она соединяла меня с Эйвери, и это заставляло меня грустить. Мона винит себя за то, что сделала недостаточно.

Но, я нет. Это просто нависало над нами каждый раз, когда мы говорили. Хотя не могла заставить себя признаться ей, что думала об Эйвери, она знала, как важно для меня всё узнать. Если не могу вернуть Эйвери, может быть, смогу, хотя бы узнать правду.

Мы поговорили ещё несколько минут. Она рассказала мне о погоде в Чикаго. Говорили о планах на День Благодарения. Мона умоляла меня присоединиться к ним в их коттедже на озере Блисс. Я сказала, может быть в следующем году. Она сказала, что любит меня, и я ответила тем же. Проговорила ту же молитву, что и всегда после того, как мы повесили трубки. Надеясь, что в следующий раз, когда буду с ней говорить, мне будет известна правда об Эйвери.

Моя первая смена в «Блюлайт Лаундж» должна начаться в пять тридцать. Одна из стареньких официанток покажет всё вокруг. Я говорила с большущим мужчиной по имени Аркадий Константинов. Имея русское происхождение, Аркадий безупречно говорит по-английски. У него была пара пирсингов, бледно-голубые глаза, которые пристально за мной следили. Поняла, что официантки боялись его, хотя никто не сказал, почему. Сегодня планировала выяснить, остались ли здесь люди, которые работали, когда Эйвери исчезла. Это будет долго, но надеюсь, что здесь хорошо. Единственная улика, которую я имела, это чек о зарплате, который доставили в нашу квартиру по ошибке из «Блюлайт Лаундж». Это было более трёх лет назад. Наконец, накопила достаточно денег, чтобы попробовать в последний раз найти её.

Когда пришло время собираться на работу, достала униформу официантки из багажника машины. Вспомнила, как Аркадий осмотрел меня сверху вниз, проворчал что-то односложное, и вытащил одежду из шкафа, протянув её мне. Когда спросила его, может быть подсказать ему размер, он двусмысленно улыбнулся, послав озноб по позвоночнику. Чем скорее получу то, что мне нужно от «Блюлайт», тем счастливее буду.

Платье выглядело, как униформа развратной горничной, теперь поняла, почему бизнес процветает, пока впихивала грудь в лиф. Буду счастлива, если одна из них не выскочит, когда наклонюсь. Сняла ожерелье, которое носила, и одела чёрный бархатный чёкер на шею, а ещё обула туфли на невысоком каблуке. Сжала своё дешёвое ожерелье в руке. Это было разбитое золотое сердце. Когда мы были детьми, Эйвери и я разломали сердце пополам, и каждый из нас носил по половинке. Мы обещали, что никогда не снимем их, даже, когда они потеряют цвет. Положила ожерелье на комод и застегнула юбку. Пока приглаживала ее руками, сильный ветер подхватил и разнес занавески.