Профессор Коробкин таким неожиданным, прытким и вертким, упругим, как мячик, летком быстрей молньи: с карачек – на стол; и оттуда (одной ногой – на столе, а другой – на окне) он двудырчатым носом – к окошку; и выстрелил наискось сверху в окно электрическим белым лучом потайного фонарика. В белом луче оказалась накрытая рожа – без носа: бульдожья, в картузике!
– Есть! – вскричал громко, слетевши (оттуда – сюда) с подоконника.
В то же мгновенье, с ним вместе отсюда туда (разделяло стекло), чье-то тельце, присосанное к камню стен, – отвалилось: и – шмякнуло наземь. Профессор Коробкин бежал от окна: заоконное тельце бежало в противную сторону, вот перебросилось через литую решеточку, дом отделявшую от тротуара; и вот перебросилось – вдоль переулка; профессор же, дверь распахнув, мимо плачущих Наденьки и Василисы Сергеевны, – в переднюю; цепи сорвавши, на улицу – с криком:
– Ловите, держите! – за юрким мальчишкою, улепетнувшим в пустой переулок: бесследно!
За ним же, стремительно выскочив с черной метлой из ворот, бежал Попакин:
– Да – барин, да – что вы? Забороздили заборики – мимо.
Неслись из соседних дворов, кто без шапки, кто в туфлях: бежал генерал Ореал (отставной, опустившийся) – за проживателями домов Янцева и Шукеракина; все собрались под кривым фонарем, окружив запыхавшихся и растаращами друг перед другом стоящих – Ивана Иваныча и Тимофея Попакина.
– Видел-с!
– А я говорю – никовошеньки!
– Вор в окно лез! Так кричали они.
Генерал Ореал и все прочие – слушали; кто-то, одетый в пестрявые брюки и пестрый пиджак, проходя, обернулся; и – дальше пошел.
– Говорю вам, что видел!
– Помилуйте, я по сию пору тут в приворотне сидел!
– Он уж видел бы, – Шохин сказал.
– Да-с, морщинистый, – да-с – с черным носом, – упорствовал громко профессор.
– Морщинистый!…
– Слышь?…
– Говорит – с черным носом он… Не удивился один генерал Ореал:
– Я всегда говорил… С этим людом… Позвольте пожать… Генерал Ореал…
Возвращалися кучей к подъезду, откуда выглядывали уже Дарьюшка с Марьей, кухаркою. Шохин сказал:
– А я знаю – кто…
– Кто?
– Это – Яша.
– Как-с?
– Так, очень просто, – настаивал Шохин.
– Я – не понимаю вас, – остановился профессор: и очень тревожно моргал.
– В Телепухинском доме живет карлик Яша: блажной и безносый: так – он.
Раскрывались окошечки: слушали: и – соглашались.
– Он… он… Он и четь!
Обозначалась новая стека людей; и тут Дарьюшка, вспыхнувши, – носом в передничек: фырк!
Потому что раздался из стеки насмешливый голос:
– Он ефта за Дарьей, курчонкин сын, лазат: надысь в саду лапались!
Марьюшка, Дарья, профессор – стояли в передней; все прочие же гоготали на улице; лишь генерал Ореал собирался, да Марьюшка – дверь затворила: ему прямо под носом:
– Яша и есть.
– Просто, барин, нет мочи: таскаться стал в кухню: его я – взашей; а все Дарья… Вы не сумлевайтесь… Какой это вор… Лез за Дарьей: подглядывать… Как тебе, право, не стыдно… Нашла обважателя!
Фырк!
Успокоились: все разъяснилося.
– Энтот же самый карлишка, – вполне безобидный: с амуром в мозгах!
– С перетрясом!
– Пархуч.
Как-то радостно стало: не вор.
– Это он.
– Он…
– Карлишка!…
Профессор вполне раздобрел: объяснялось, что «это» – не «это», а просто – карлишка!
И, ткнувшись в Марью, кухарку, пожвакал губами, слагая в уме каламбурик:
– Вы, в корне взять, – Маша?
– А как же-с!
– Вы варите кашу нам?
– Кашу варю, – ну?
– Он – Яша?
– Ну, – Яша… А что?
– Он – без каши? Фырк, фырк!
– Ну – так вот-с! И – прочел:
Пошел пир горой!
Позабыли: за дверью все ждали, бледнея, не смея просунуться: и, уж услышав стишок, они поняли: нет, – не «она»; Василиса Сергеевна – в слезы; Надюша – салфеточкой в пол:
– Как не стыдно вам, папочка: мамочка – в горе, а вы… Присмирел.
12
День дню – рознь.
И зигзаг от испуга к нечаянной радости, не разрешаясь ничем, разрешился часов через двадцать.
Раздался звоночек.
Просунулась в двери большая толстуха, какая-то вся отверделая, с черно-лиловым лицом и в больших черно-синих очках:
– Вам кого?
– !
– Может, барина?
– !
– Барышню?
– !
– Может, барчонка?
– !
– Кто там?
– Да какая-то барыня – за подаяньем, должно быть: молчит, не в себе.
Все вскочили.
– Пойду!
– Нет, голубчик мой Вассочка… Боже тебя упаси… Предоставь это мне…
– Мама, мамочка, – спрячьтесь.
Но знала: пороги сознания сняты; стоящее надо принять: и, шатаясь, – пошла, меловая, немая; профессор рванул прочь от двери ее; сам же – в дверь: как барбос, защищающий дом свой от вора, к старухе он ринулся; пальца подставивши два под очки, – стрельнул стеклами: в стекла очков.
– Анна Павловна, вы бы оставили, знаете, да-с, – эти штуки…
Зажутил!
– ! – ударило кровищей в голову.
– Письма, которые, в корне взять, – он загремел, – вы прислали, они-с адресованы вовсе не мне-с, в корне взять, а – Никите Васильи… – вскричал оглушительно, -… чу.
– !
Пуще злился: стояла пепешкой: два круга очковых – не двинулись:
– !
– Я Никите Васильевичу возвратил, – дело ясное их!
– !
У него за спиной с громким плачем пошла; оказались «они» друг пред другом; казалось – один только миг, и – повалятся друг перед другом: в глубокую падину.
– Анн… Анна Павловна!
– !
– Анн…
Хоть бы что! Василисе Сергеевне осталось одно: простоять под ударом стеклянного синего выблеска – в тысячелетьях.
– Никита Васильевич…
– !!
И старуха схватилась рукою за шею: и – голову – набок, скривив все лицо:
– !?!?!.
Протопыривши руки вперед, уронила тяжелую трость с перегрохотом; грянула склянка о пол из руки, пырснув едкою жидкостью, звоном и градом осколочков – в стену, одна только капля попала на Надино платьице.
– Что?
– Кислота!…
– Помогите ей, разве не видите вы, что она…
– Анна Павловна!…
– Что с вами?
Анна же Павловна, толстой рукою схватяся за толстую шею, дрожала и силилась высвистнуть что-то, как автомобильная шина, когда ее палкой проткнут:
– Пшш… Высссс… Вд… Догадались:
– Воды!
– Пшш… Пшш… Пшш!…
Неожиданно села на корточки, с грохотом вправо и влево колена расставив и свесив меж ними живот; все сказали б – пустилась вприсядку (на миг обнаружились толстые икры в суровых кастровых носках); и потом это все грохнуло, – лиловым лицом о косяк, от губы протянувши слюну – промычало; и – пало стремительно.
Разорвалася артерия!
13
Бросились: к колким осколкам разбившейся склянки и к павшему телу; средь них – Надя, Митя (он выскочил), Дарьюшка, Марьюшка; вот хорошо: кислота, прожигая обои, безвредно стекла со стены: лужей в угол; Иван же Иваныч не видел, как толстое тело тащили, как толстое тело сложили со свисшей рукой; туматошил над бившейся в спальне женою; Надюша – над телом глаза растаращила.
Кто-то, догадливый, бросил: прислугу – к врачу, а Митюшу – к Никите Васильевичу.
Врач, Георгий Григорьевич Грохотко, – мигом примчался: потискавши тело и что-то проделав над ним, он отрезывал.
– Апоплексия?
– Инсульт!
– Что такое инсульт?
– Апоплексия. Ткнулся в раздутые ноги:
– А, а, а: не действует! В правую руку:
– Не действует тоже!
– Конец?
– Нет, – пожал он плечами, вертя светоскопом, – протянет год, два, – до второго удара.