Елена Павловна немедля повернула свое кресло так, что оказалась совершенно скрытой за его высокой спинкой. В дверь просунулась голова Анны Федоровны.

— Приятно кушать, — пожелала она, улыбаясь (ну и челюсть!). — Самоварчика не нужно?

— Спасибо, — ответил Берестов, выжидая томительную паузу, не допускавшую Анну Федоровну продвинуться дальше. — Нам ничего не нужно.

Анна Федоровна скрылась, шаги ее затихли.

— А, ч-ч-чертова баба! — сказал Водовозов. — Брось ты, Денис Петрович, эту квартиру. Точно тебе говорю.

— Что она может знать? Здесь ничего не слышно, я сам проверял. Итак, план действий… Положение в поселке стало нетерпимым. Бандиты держат его в руках, словно никакой советской власти и на свете нет.

Они не оставили улик. Конечно, рано или поздно они их оставят, однако это может произойти не рано, а поздно. Словом: у нас нет пока ни единой нити. Столб был украден со двора у дяди Сени, председателя поссовета. Эта самая тетя Паша держится — не подступись. Наездник Нестеров — таинственная личность, оказывается, работает спецом-кавалеристом. Осторожен и хитер. Наблюдения за ними не дали пока ничего. А главное — ничего не дала наша засада на дороге.

И вдруг заговорила Елена Павловна:

— Но ведь ваших ребят в поселке каждая собака знает. Эдак можно целый месяц сидеть.

— А как им было знать, когда они приходят, а когда нет.

— Да их хотя бы на станции узнают.

— Они не мальчики — со станции приходить, — хмуро заметил Борис и взглянул на Водовозова.

Тот кивнул.

«Видите, Елена Павловна, мне, а не вам кивнул Водовозов, со мной он, а не с вами».

— Я знаю ваш план, Елена Павловна, — вступил Берестов, — и сейчас расскажу о нем товарищам. Елена Павловна предлагает…

— Это не я предлагаю, — быстро сказала Елена Павловна, — это губрозыск предлагает.

Положительно, эта девушка нравилась Борису все меньше и меньше.

— Губрозыск или нет, — улыбаясь заговорил Берестов, — только я хорошо вижу, что этот план вам очень хочется осуществить. Вот, товарищи, этот план. Леночка сама хочет пройти ночью по дороге с узлами-чемоданами, переодетая и, конечно, вооруженная. Бандиты ее, конечно, остановят, и она сможет их задержать. Леночка считает это самым разумным, поскольку ее никто не знает не только в поселке, но и во всем городе. Расчет ее построен на том, что бандиты ночью никогда не стреляют, но действуют ножом. Следовательно, на ее стороне преимущество неожиданности и огнестрельного оружия. Одинокая девушка на дороге, приезжая, не вызовет подозрений. Таков план Леночки.

— Только условие, — так же быстро сказала Леночка, — никаких засад в мою пользу. Я должна пройти одна.

У Бориса этот план вызвал раздражение.

— Что же вы собираетесь делать?

— Уж что-нибудь, наверно, сделаю. Если их будет немного, один-двое, — задержу. Если побольше — во всяком случае, увижу в лицо. Если надо — буду стрелять. В тот раз у Камышовки мне стрелять не пришлось.

«Ого», — подумал Борис. Ему, конечно, очень бы хотелось знать, что произошло «в тот раз у Камышовки», но он не спросил, чтобы не терять достоинства.

— А если их будет трое?

— А по трое они не ходят. Особенно теперь, когда им нечего бояться.

Это было уже прямое оскорбление.

— Они убьют вас.

— Как-нибудь!

— Ну, Денис Петрович, я пошел, — сказал вдруг Водовозов.

Он поднялся, и все невольно загляделись на то, как красиво и статно выпрямляется его фигура, как отходят назад плечи, как ровно становятся ноги в грязных сапогах.

Борис покосился на Леночку. Та тоже смотрела на Водовозова с явным одобрением.

— А что касаемо ваших планов, — продолжал Водовозов, озираясь в поисках кепки, — то ты не серчай, Денис Петрович, только все это детские игрушки.

— А бабушка, убитая на дороге, — это тоже детские игрушки? — весело спросила Леночка.

Водовозов взглянул на нее с высоты своего саженного роста.

— Что — бабушка. Бабушке все одно помирать пора была, а вот вы, наверно, и двадцати годов не прожили.

— С вашего разрешения, — холодно ответила Леночка, — мне двадцать три года. Да вы не волнуйтесь: вашей славы у вас никто не отнимет.

— Моей славы? — усмехнувшись, переспросил Водовозов. — Ну, Денис Петрович, я пошел. Может, я чего здесь в ваших планах и не понял — может быть. Я сегодня что-то плохо соображаю, да и глаза не глядят.

— Ты ошибаешься, Пашка, — улыбаясь, ответил Берестов, — Леночкин план — это не мой план. Я против него возражал и возражаю сейчас. На нем настаивает губерния, а не я.

— Гляди, — проговорил Водовозов и вышел.

Елена Павловна повернулась к Берестову.

— Посмотрим, — отвечая ее движению, сказал Денис Петрович. — Я надеюсь, что мы обойдемся без таких крайних мер. А пока прошу Бориса самым подробным образом познакомить вас с положением дел, с местностью и все прочее. Это, во всяком случае, пригодится. Борис, пойдем, выведем Леночку, ее никто не должен видеть с нами, поэтому проследи хорошенько, чтобы ни во дворе, ни на улице никого не было, а я пойду к хозяйке. Вам, ребята, в связи с этим делом придется видеться очень часто. Не фыркайте друг на друга. И смотрите, чтобы вместе вас никто и никогда не видал.

«Нет, этого я вам не прощу, — думал Борис, возвращаясь от Берестова, — бабки я вам не прощу». Он шел домой — в свою комнатушку в клубе.

Здесь только что кончилась репетиция драмкружка, бегали розовые девчонки в галифе и с нарисованными усами.

По сцене двигалось какое-то странное существо — девушка, почти девочка, босоногая, одетая в какую- то разноцветную хламиду, с голыми по плечи тонкими руками. Она путалась в хламиде, наступала на края, чуть не падала, смеялась, сама с собою разговаривала и, казалось, была счастлива, как бывает счастлив ребенок от праздничного переодевания.

Покорный судьбе, Борис запер дверь и начал было стаскивать гимнастерку, когда к нему постучали.

В дверях стоял незнакомый ему высокий человек самого странного вида: узкое оливковое лицо, длинные седые волосы, глухое пальто и трость, богато украшенная серебром.

— Гм. Благолепие, — произнес он, ткнув тростью в босую ногу на стене. — Остались от козлика рожки да ножки. Впрочем, это вполне в духе эпохи. У вас есть хлеб?

— Полбулки, — кратко ответил Борис.

— А у меня… — незнакомец бережно вынул и стал осторожно разворачивать тряпичный узелок, в котором, весь в полосах и складках, лежал комочек творогу, — вот…

Он поднял на Бориса приветливый взгляд. Творог— это была вещь. Старик разделил его поровну, подумал немного, отбавил от Борисовой части и прибавил себе — немножко.

— Мой юный друг, — продолжал он, пока они, сидя на Борисовой койке, закусывали хлебом и творогом, — позвольте называть вас так — несколько старомодно, но ведь и сам я достаточно старомоден, да и порядком стар (он сделал паузу, видно, чтобы дать Борису возможность возразить, но Борис упустил эту возможность). Так вот, мой юный друг, монахи некогда думали, что плоть — это зло, и что ее нужно умерщвлять, дабы побороть. Как они заблуждались! Уверяю вас, с плотью можно бороться, только удовлетворяя ее, иначе она вас сожрет. Вот, возьмите — еда. Ежели вы поели, вы о ней совершенно не думаете, и дух ваш готов воспарить. Ежели вы голодны… Я глубоко убежден, что святые отшельники в своих кельях думали только о шипящих отбивных, об утках, вспухших, истекающих жиром, о салатах и о сардинах в нежном золотом масле. Быть может, просто о яичнице с салом. Да, просто о яичнице с салом, только чтобы на всю сковороду.

— Пожалуй, творогу было мало, — заметил Борис.

— Мало, — улыбаясь согласился гость. — Не буду вам мешать. Просто кончилась репетиция пьесы, которую я (помогаю ставить. Кстати, вы не можете найти мне Афину Палладу?

«Это же, наверно, Асмодей! — подумал Борис. — Конечно же это он».

Асмодей был театральным обозревателем «Красной искры». Его обозрения, помещаемые между списком задержанных самогонщиков (под рубрикой «Знайте, это враги народа!») и корреспонденцией селькоров («В деревне Горловке распоясался поп») были исполнены чувства, эрудиции и воспоминаний об актерах императорских театров. Асмодей! Еще недавно в розыске зашел разговор о том, что значит это слово, и Ряба сказал: «Я знаю, это жук».