Ей показалось: хватает глазами их речи без слов этот хитрый кошец: нахватав, как мышат, – унесет все: разглядывать!

– Вот!

И – увидели: бочка в снегу – брызгомет в ожерелье из яхонтов.

– Вот!

Среброперый занос, точно с ликом зеркальным, загриви-ной, точно алмазным кокошником, клонится.

– Немке, царице – не снились такие богатства.

И чуть было в спину не дернулся: радостным рывом двух рук: тотчас взадержь, как в сбрую, облекся:

– Ледник!

Он раскрылся дырою: и – ражая морда, Мардарий Муфлончик, оттуда вихрасто просунулась усом оранжевым

– Что он там делает? – затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?

Терентий же Титыч профессору:

– Вот – познакомьтесь: приятель, Мардарий!

– Ваш слушатель бывший, – и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и – опять провалился в дыре:

– За капустой кочанной пришел.

И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.

– Любит профессора: стало быть, – знал его раньше?

И все в ней рванулось за это к нему.

____________________

А профессор на взгорбок взошел – разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.

Точно дворцы —

– мелкогранные серьги с заборов слезятся

дрожат сребро-розово.

Животечные непереносные космосы!

Прорубь; река; лед ломают: парок.

– В прорубях рыба стаями ходит под блесками.

Вечером там – золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там – в полудень.

Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха – назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, – и третье, Далекое, небо являя, – брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть – в сожженное блеском и болями око.

– Свет – свети!

Как звезды, – в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием – небо: ужо!

Он ей даль показал:

– В свете – свет!

И усами вздохнул, точно ветер деревьями:

– Как светоносна: материя!

Тителев палец свой выбросил:

– Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.

– В открытое небо – открытее видишь себя, – Серафима головкой качнула.

– Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.

– В небо пойдем, мужичок, – квасу выпить? Идемте, профессор, – профессору, – в дом!

– В дом? – профессор. – Идем.

Потащили профессора; и за профессором шла – под звездой: Серафима.

Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.

Цецерко

Вошли.

В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —

– не комнаты: космосы; —

– в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.

Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —

– Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.

– Вот сюрприз!

– Ах!

– Игрушка, – не комната!

– Все – Леонора Леоновна, – с кресла вскочил Никанор.

Леоноры Леоновны – нет.

____________________

И профессор разахался.

Вдруг оборвался.

Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, – на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, – ему Тителев бросил сквозь зубы:

– Сезам, – отворись!

Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.

Ладонями – как по коленкам зашлепает!

Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.

– Но —

– «ха-ха-ха» – скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.

И – руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —

– Тителев!

– Это же…

Тителев вышарчил:

– Пере…

– Цецерко! – профессор рот рвал.

– Расе: – и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги – носком вверх…

– Рас-пу-ки-ер-ко?! – бил по коленям профессор.

И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.

– Киерко?

– Николай Николаевич Киерко —

– с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь – впереверт, вперещолк, впересвйст, – замер в позе испанского гранда, как вкопанный.

Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом – за плечи друг другу – сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —

– и —

– направо,

– налево,

– направо —

– они – бородами, усами, носами,

губами —

– отчмокались громко!

И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.

Стул откатился: и – сдернулась скатерть; и – вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —

– красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.

Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.

Точно фонарики

Комната —

– в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих

пятнах, —

– малиновых,

– палевых; —

– точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!

Нет, с радости, с холоду, с блеску, – малютка, как пьяная.

А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:

– Все – к лучшему!

И Никанор, встав на цыпочки:

– Эдак, так!

Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:

– Видно будет: авось образуется!…

– Что?

Серафима – мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.

И – наставляет предметики: здесь, – в этом месте, – любитесь и множьтесь!

С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу – «щелк-пощелк»; на скамеечку – «прыг», чтобы яркую шторку поправить.

Мяукает песенку.

Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:

– Старый товарищ, – как встретились: а?

Вот – растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит – за темные фоны обой, —

– на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.

«Старый товарищ» трехрогой космой – враздрай, усами – в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.

Как же-с!

Бывало, Пукиерко это придет; и – висит прибаутка из дыма, смешная, —

– уютная, —

– жуткая!

Киерко ж – локтем в колено:

– А кто бы мог думать, что эдак все кончится?

Клином волос – в нос.

Ему Серафима, затопавши ножкой: