– седатый, усатый, бровастый, брадастый —

– бродил коридорами.

Ждал Серафиму, вздираясь усами на блеск электрических лампочек.

Плечи прижались к ушам: одно выше другого; с лопаткою сросся большой головой; с поясницей – ногами; качался лопатками вместе с качанием лба; серебрел бородою; оглаживал бороду, с черных морщин отрясая блиставшие мысли.

А издали виделась комната: склянки, пробирки, анализы, записки; там – Плечепляткин; студент.

И оттуда дежурная фартучком белым мигнула; и – скрылась.

Туда оттопатывала.

Точно давно не имея пристанища, странствовал он, разлетаясь халатом, с которого оранжеватые, белые и терракото-карие пятна на кубовом и голубом разбросались.

Он думал о том, что открылось ему, как другому, и что, Как другому, себе самому пересказывал; глаз разгорался, как дальний костер из-за дыма.

А там —

– из палаты в палату, —

– став в пары, халаты прошли, предводимые Тер-Препопанцем, врачом, ординатором, дядькою, профиль Тиглавата-Палассера долу клонившим.

И – кто-то оттуда шептал; и – показывал:

– Он – стоголовою, брат, головою мозгует.

– Губою губернии пишет!

____________________

Он помнил, пропятяся носом, – что именно?

– Каппу, звезду? – нос, как муха, выюркивал.

– Математическую, – чорт, механику?

Нос уронил в земной пуп: вырастает из центра на точке поверхности!

– Сколько же было открытий?

– Одно?

– Или – два?

Он с отшибленной памятью, паветром схваченный, жил.

– Или ж, – нос закатил он в зенит, – наша память не оттиск сознания, а – результат, познавательный-с!

Нос говорил, как конец с бесконечностью, жары выпыхивая.

В бесконечности планиметрических стен саламандрою пестрой на фоне каемочки синей выблещивал.

Вдруг:

– Поздравляю вас!

Кто?

Пертопаткин.

– А что?

– Уезжаете?

– Это еще – в корне взять…

– Ах, оставьте, пожалуйста: следует, знаете ли, павианам иным показать, извините, пожалуйста, нечто под нос, и вы – мужественно показали; от всех – вам спасибо!

Кондратий Петрович вспотевшими пальцами руку горячую тискал; но кто-то взорал в отдалении:

– Не скальпируйте меня!

– Полюбуйтесь же, что происходит под игом тирана.

И – нет Пертопаткина: блеск электрических лампочек: шаг – громко щелкает.

____________________

Помнишь не то, что случалось, а то, что – случилось бы, носом, как цветик невидимый, нюхал.

Ресницы прищурил на блеск электрической лампочки; луч золотой, встав в ресницы его, распустил ясный хвост, как павлин; глаз открыл; и – павлин улетел из ресниц.

– Дело ясное, – он показал себе точечку в воздухе, – памятно то, чего не было

Целился носом на точечку.

– Воспоминание-с воспламененное в совесть сознания, – повесть!

И точечку взял двумя пальцами; точно пылинку, разглядывал.

– В корне взять: вспомнить – во всем измениться, чтоб косную память утратить!

| И точечку бросил, закинувши нос; точки – не было: перекрещение воображаемых линий она!

На скрещении двух коридоров стоял с разрезалкою, точно с зажженною свечкой, плеснувши полой, на которой малиновые, темно-карие, синие и терракотовые перетеры, серея износом, всплеснулись, когда перед воображаемой точкою, ставшей профессором, в точке, такой же, всплеснув желто-серым халатом, Хампауэр Иван, с костылей своих свесился:

– Очень жалею я вас, потому что меня, – и тут руку с гнилою картошкой, которую грыз, с костыля в потолок, – вы лишаетесь!

Желтую спину подставил; вскомчил седину, костыли гулко тукали за поворотом.

Профессор же носом, которым кончалось лицо, показал с сожаленьем, добрело лицо, утопающее в бороде, успокоен-но доброй, серебряной, мягко спадающей в кубовые, в желто-красные пятна; казался седой саламандрою; крупный, стенающий воздухом, нос защищался усами.

И вдруг, точно барсы, усы полетели прыжками, почуя добычу.

«Открытие», – вспыхнули щеки огнем, отчего борода побледневшая бросилась в бледную зелень.

«Открытие – сделано», – барсы-усы залетали.

Открытие —

– «сделано» —

– «мной!»

«Не одно-с, – убеждал он себя же скачками своей бороды, – два открытия сделаны мной: Серафима открылась! И – «Каппа», звезда!»

И пошел, торопясь коридором, искать Серафиму – в отбытую дверь своей комнаты; из глубины коридора затыкались в пеструю спину – два пальца; слова раздавались о том, что губою губернии пишет и что – стоголовой башкою мозгует.

Мелькнули халаты пяти ассистентов: за пузом Пэпэша.

Как морда разбитого сфинкса

Вошел.

И увидел – предметы стояли сплошной перебранкою: стол проливался потоками слез, а не скатертью; кресло закормило рожу; мурмолка сидела под столиком красною жабой. Профессор боялся восстанья предметов и стен, из которых застенныи сумбур нападал; Серафима ему укрощала предметы; казалось, вокруг нее воздух зыбеет улыбками; а без нее стол слезился; и кресло гримасничало.

Серафима – открытие, вышедшее из удара оглоблей, над ним разразившегося, потому что события жизни, которые бьют, как оглоблею, – благодения.

И – залетал разрезалкою: жало вонзил в свое прошлое, – в то, от которого он выздоравливает.

Залетал его нос за концом разрезалки:

– Да-с, жало вонзил!

Руку он уронил, распрямился; и – замер:

Припомнить, – опомниться, вырваться: с корнем исторгнуть!

И – руку вознес: как бы с пальмовой ветвью торжественный ход вытопатывал:

– Память – восторги живого ума.

Его лоб нарастал, точно снежная шапка; в сплошных мускулистых морщинах ходили огромные, лобные кости, волнуя седины свои; имел вид, как в венке из ковыли.

Тут – свечку увидел; и – вспыхом жегнуло; морщины, скрестясь, как мечи, поднялись; и повисли – угрозою; он пепелил свое прошлое, точно зажженной свечою, бумагу; наткнулся на свечку; поправил заплату квадратную.

Сел, положив на груди свои руки; покрыл бородою; и – замер; как умер, – от дум: —

– если только —

– не ткнули зажженной свечою его во сне им увиденном?

Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы.

Видел во сне: —

– из дыр вылезал на него очень тощий, кровавый, седой мексиканец, весь в перьях, с козлиного, узко пропяченною бородой, над которой всосалися щеки; и пламенником, размахнувшись в жестокое время, – огонь всадил: в глаз!

И – взвизжал.

И – все сделалось красным затопом, расправившим землю.

– Слепцы – прозревают, а зрячие – слепнут, – взблеснулся он глазом.

Так «Каппа», – звезда, —

– опускалась кометой в глаза! Ослепительный глаз, ослепляющий глаз, но слепой, вобрав блески, ушел за пределы миров, как комета, взорвавшая орбиту солнца, свернувшая с оси систему вселенной И ставшая даже не точкой, а – местом ее в черной бездне. Чернела заплата, как глаз, ставший углем, который, в алмаз переплавленный —

– чиркнул: —

– по жизни!

И жизнь, как стекло, перерезалась: надвое!

Да, эфиопское что-то в лице; голова, точно морда разбитого сфинкса; щека – расколупина, нос – глядит дырами.

Встал, – заходил: в повороте выбрасывал руку – направо и вверх, как весло; и потом опускал, как весло, глубоко, как веслом, ей загребывая свое прошлое; и на Загребе, с подскоком, повертывался – на прошлое.

Жил прозябанием – в мороке серо-зеленых обой; вырывался в поля; старый, серо-зеленый туман, – как обои, – в полях настигал.

Не улыбка, а отсвет улыбки явился в лице, потому что припомнилось, как —

– в котелке, в черноватой крылатке, под желтою тучей бежит он из серо-зеленого поля; а кто-то, седой, догоняет: в зеленом, прокрапленном желчью, – его —

– как себя!

Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы; и – выблеснуло стародавнее, – то, чего не было в жизни!

Открытие – дома, в – бумагах, рассунутых в томики! Надо спешить в Табачихинский! Надо – скорей, поскорей, – в них изрыться!