Железная кровать, застеленная клетчатым одеялом, немудреный письменный стол, книжная полка, на стене портрет Циолковского, ящики с инструментами, табуретка, — все просто, чисто, молодо.
— Ты садись, — указывая на табурет, сказал Владимир Александрович, — а я лягу, ты уж прости меня, тут розетка, я грелку включу.
— Тебе волноваться вредно... — снова виновато сказал Евгений Александрович.
— Вредно, вредно, вредно! — с раздражением перебил его брат. — Кто это знает, что вредно, а что нет. От жизни не спрячешься, это только Нина думает, что можно не волноваться по предписаниям врачей...
— Да-да, — охотно подтвердил Евгений Александрович, но видно было, что думает он уже о своем и что ему не терпится заговорить с братом об этом, самом главном.
И он заговорил:
— Понимаешь, сегодня в университете преподаватель, молодой такой, видит, что мы все расстроены, одна старушка плачет даже, вдруг сказал, и со злобой: «Ну что вы плачете? Над жизнью своей изуродованной плачете, что ли?»
Евгений Александрович помолчал и покачал головой. Нет, совсем не такие чувства пробудились в эти дни в его душе и заставили ночью прийти к больному брату и говорить, говорить...
Он тоже вспоминал дни смерти Ленина и похороны его, когда они с женой Леной, тогда студенты Свердловского университета, часами простаивали в скорбной очереди к гробу, простояли два раза, чтобы пройти, проститься, и простояли бы в третий раз, но Лена простудилась и заболела... Это мало сказать, ощущение горя, ощущение сиротства, незаменимости утраты, беспокойная мысль о том великом деле, которое дороже всего, о партии, о советской власти, о дальнейшем ходе мирового революционного процесса... И вот тут-то, в начале 1924 года, когда возобновились занятия в Свердловском университете, было вывешено объявление, что курс лекций по основам марксизма-ленинизма будет читать товарищ Сталин.
До этого Евгению Сомову ни разу не приходилось видеть Сталина. В начале революции был он в Поволжье, там же и вступил в Союз молодежи III Интернационала, а потом в партию. В лекторскую группу Свердловского университета он прибыл по путевке и весь погрузился в учебу, из стен университета почти не выходил. И кроме того, что Сталин — секретарь ЦК, он ничего не знал об этом невысокого роста человеке, который легкой неторопливой походкой вошел на трибуну, выпил глоток воды, заглянул в маленький листок бумаги, поднял голову, и всем стало видно бледное, оттененное черными усами лицо, неровная кожа на его лице... Голос был отчетлив, манера говорить поначалу показалась суховата, особенно после Луначарского, которого совсем недавно слышал Евгений на одном из диспутов.
Сталин не сказал ни одного слова утешения, не обещал легкой жизни, — он только изложил основы учения Ленина, но от того, как он это делал — спокойно, неторопливо, сдержанно, на душе становилось легче... Нет, это не была мысль о замене, о том, что этот чернявый человек в военном френче может заменить великого учителя, — когда Сомов слушал его, к нему приходили мысли о том, что нужно брать себя в руки, повысить свою серьезность, свою ответственность за дело революции, и жить, жить...
Ленинский призыв, поднявшийся из самых недр рабочего класса, подтвердил эту серьезную жизненную установку. Каждый день, прожитый без Ленина, успехи таких еще при нем затеянных дел, как финансовая реформа, выравнивающееся продовольственное положение в столицах и в рабочих центрах страны, налаживание восстанавливаемой промышленности — все подтверждало правильность новой жизненной установки.
Когда на XIII партийном съезде делегаты ознакомились с письмом Ленина, в котором он давал характеристику всем своим ученикам и сподвижникам и где были даны весьма нелестные определения недостатков Сталина, партийный работник Женя Сомов, так же как и большинство партийной молодежи, отнесся к этому письму с большим вниманием и уважением, но и с уверенностью, что Сталин сам сумеет сделать все выводы из указаний великого учителя. Кроме того, в составе ЦК были такие испытанные, лучшие люди партии — Дзержинский, Орджоникидзе, Куйбышев, Киров. Что ни человек, то легенда, большевики, воспитанные годами подпольной работы и гражданской войны...
По окончании Свердловского университета Евгений Сомов был оставлен в распоряжении МК партии, работал в самом аппарате МК. Потом, когда была проведена партийная мобилизация кадров для укрепления ОГПУ, Евгений стал работать в аппарате ОГПУ. Привыкший к публичным выступлениям, он сначала без охоты пошел на новую работу, но вскоре увлекся и полюбил ее.
Под руководством партии народ осуществлял социализм, и его, Сомова, задача была в том, чтобы парализовать действия врагов социализма, в том, чтобы не давать им вести контрреволюционную агитацию, хватать их за руки при попытке тормозить наше развитие. Сомов умел не только провести допрос и получить необходимые данные: блестящий пропагандист, он умел разбивать идейную аргументацию противника, встать с подследственным на почву умозрительного поединка, и почти всегда он этот поединок выигрывал. Евгений был уже крупным работником, его докладные записки знали и ценили в ЦК... Но он горел на работе, а тот, кто горит, тот сгорает. Голодная молодость, когда приходилось есть макуху и хлеб с овсом, недосып во время учебы в Свердловке, вечная торопливость во время перегруженного дня, целодневное голодание и замена еды крепким чаем и куреньем — все это привело к тому, что, когда он пошел к врачу, тот обнаружил у него язву желудка. Нужно было сделать операцию, Евгений сопротивлялся, ему давали отдых для лечения, он не лечился, только стал еще больше курить. Жена, верная подруга его, к тому времени крупный работник МК, постоянно сердилась, убеждала, — никакого внимания... Дело дошло до тяжелого припадка, он вышел из строя и после выздоровления вдруг круто, точно его подменили, изменил свое поведение. Прежде всего он подал рапорт и просил ввиду болезни освободить его от ответственного поста, который он занимал. Его просьба была уважена, ведь он из-за болезни уже не работал три месяца, а врачи говорили, что ему еще предстоит операция. Но болезнь препятствовала вести следовательскую работу, с которой он начинал, малейшее напряжение влекло за собой мучительный припадок, его перевели на техническую должность, — фактически это была синекура...
Потом подошло время делать операцию. Но при всем том, что дела его поправились, последствия операции были таковы, что они вообще исключали всякую службу. Врачи подсказали ему выход: инвалидность. Ему еще не было и тридцати пяти — и вдруг инвалидность! Евгений вздыхал, сокрушался, но что делать?! Начальники, ценившие его, предлагали подать рапорт, указать на ту высокую должность, которую он занимал в прошлом, чтобы обеспечить хорошую пенсию, даже жена, человек высокоидейный, считала, что это было бы правильно, — ведь у него все-таки семья. Но он категорически отказался. Никаких рапортов он не писал, взял из медицинской комиссии самое немудреное направление на втэк, был демобилизован, — не по собственному желанию, а по тяжелой болезни, получил пенсию в размере ста семидесяти рублей и ушел на покой...
Так сложились обстоятельства его жизни, если их рассматривать со стороны внешней. Но была в этом процессе внутренняя логика, о которой никто, ни жена, ни даже брат, самый близкий друг его, не знал... Только сегодня, в эту вьюжную мартовскую ночь, Евгений Александрович впервые заговорил об этом, и, начав говорить, он уже не мог остановиться...
11
Это произошло при смене руководства в НКВД. Новый нарком собрал начальников отделов и их заместителей и сказал речь. На совещание Евгений пришел по обыкновению невыспавшийся, с ощущением противной, ноющей боли в желудке, которую он глушил куреньем, пришел взвинченный и сам не сознающий своей взвинченности. Некоторые из товарищей заметили, что ему нездоровится. «Пустяки!» — хмурясь, отвечал он, и его оставили в покое. Он сел подальше, чтобы ему не мешали украдкой курить, и слушал, вглядываясь в казавшуюся совсем небольшой сутуловатую фигурку наркома в военной форме, находившуюся на противоположном конце зала. Речь шла о сложности классовой борьбы на новом этапе. Нарком говорил о том, что по мере приближения к окончательному торжеству коммунизма сопротивление эксплуататорских классов делается сильнее — мысль, которая казалась тогда Евгению неопровержимо верной. Нарком перешел к выводам, голос у него от природы был не очень громкий, но он старался говорить громче, звук получался резкий, с хрипотцой, в нем как бы слышалась надсада...