Миляев сразу узнал в этой бледной, высокого роста девушке дочь Владимира Сомова. Но то, что лицу отца придавало величественный и мужественный вид, портило дочь, — и крупный нос, и большой подбородок, и угловатость лица. «Девочка похожа на Гоголя...» — подумал Борис. Но, передавая ей букет, пошутил насчет того, что он составлял его в духе импрессиониста Руссо и, оказывается, попал прямо в точку.
— Вы знаете Руссо? — пролепетала девица с явным одобрением.
Борис прошел в кабинет к Сомову. Он знал, что Сомов всегда особенно участливо расспрашивает о здоровье, и выражение болезненной хрупкости, нервности само собой установилось на его лице. И это возымело действие.
— Что, болят старые раны? — участливо спросил Владимир Александрович. — У меня тоже, чуть намечается переход к осени, так ревматизм скрючивает... — говорил он, с некоторым затруднением поднимаясь навстречу Борису и морщась от боли в коленях.
— Это все ничего, — крепко пожимая руку и торопливо усаживая хозяина в кресло, ответил Миляев. — На фронте мы привыкли ко всякого рода телесным недугам. Но нравственные недуги...
— А что? Главный гонитель ваш Саша Крылатский от нас уходит.
— Но ведь бригада Гипрогора фактически повторяет его критику.
— Ну что вы! Это все деловые люди, и критика их лишена всякого привкуса демагогии.
— Это, конечно, так. Но критика их сводится к тому же. Попираются все требования эстетики, нужно будет поставить стандартного типа постройки и в ниточку вытянуть улицы. Но ведь Антон Георгиевич и вы, Владимир Александрович, все время твердили нам о том, что архитектура — искусство, что эстетические требования обязательны для планировки городов.
— Только не надо, Борис Андреевич, впадать в уныние, — говорил Сомов, продвигаясь к стеллажу, где кнопками был пришпилен миляевский проект города. — Я скажу вам о тех недостатках, которые прежде всего нам бросились в глаза еще при первом просмотре. Например, вы напрасно сбили весь город в кучу...
— То есть, выходит, вы согласны с Касьяненко?
— В известной степени согласен, — твердо сказал Сомов. — Ведь скученность средневековых городов и монастырей обусловлена исторической необходимостью всегда быть готовыми к обороне. А вы не бойтесь, смело растащите свой город, пробейте улицы кварталов по лесным просекам. А эту горку, которую по вашему проекту должны были застроить, оставьте неприкосновенной. И старинная церковь пусть стоит окруженная валами, как она здесь стояла несколько столетий, мы в ней музей откроем. Когда предполагается открыть музей?
— Во вторую очередь, — сказал Миляев.
— А вы проектируйте сразу и то, что в третью очередь. Знаете, как Петр Петербург проектировал? По его проектам двести лет улицы потом строились. А если уж следовать национальным традициям, возьмите за образец чудесную цветную гамму Василия Блаженного и вынесите ее за пределы церковной архитектуры. Размалюйте по этому образцу жилые кварталы города, чтобы наши дети и внуки при коммунизме добром вспомнили бы нас, радовались бы своему городу и весело жили в нем.
Когда после долгого разговора Сомов и Миляев вышли к обеду, Борис увидел, что букет его поставлен посредине стола и что среди мясисто-зеленой травы, обрамлявшей цветы, приколот миниатюрный пятнистый леопардик, — букет в таком виде как бы повторял мотив известной картины Руссо.
— У вас большое чутье стиля, Елена Владимировна, — похвалил Миляев. На бледных щеках девушки вспыхнул румянец, она даже похорошела. «Все-таки ухаживать за ней можно!» — подумал Борис.
Светло-карие, с озорной искрой глаза, что-то болезненно-нежное в цвете лица, по-юношески ломкий голос, хотя ему уже было за тридцать, умение непринужденно держаться в любом обществе — все это сразу располагало людей к Борису Миляеву, особенно когда он хотел понравиться. А ему здесь очень хотелось нравиться. Он не совсем понимал, почему Владимир Сомов, издавна известный строгостью и непримиримостью своих вкусов, так расположился к его проекту. Но Борис и не стремился это понимать, а старался по возможности полностью использовать это расположение.
По обилию магазинных закусок на столе и по безвкусному подбору их он легко догадался, что Нина Леонидовна плохая хозяйка, но все, что ни отведывал, хвалил напропалую и особенно сладкие вина, которые терпеть не мог. Нина Леонидовна все его преувеличенные похвалы принимала как должное. «Безвкусна, глупа и падка на лесть...» — подумал Миляев, и это ему понравилось. Леля щурилась, кокетничала с ним и, чтобы отстоять свою самостоятельность и не подпасть под его обаяние, пыталась подпустить ему шпильку.
— Все-таки это странно, Миляев, что вы, молодой архитектор, придерживаетесь этого стиля рюсс, ведь это же старомодно!
— Так стиль рюсс не с небес к нам упал, а из нашей же земли вырос, милая Елена Владимировна! — весело возразил Миляев. — Несомненно должно быть какое-то соответствие между нашим пейзажем и стилем древнейших каменных кремлей, церквей, монастырей...
— Послушать вас, так всякий прогресс остановится... Я, конечно, не получила специального архитектурного образования, но все время краем уха слышу разговоры папы с его коллегами и все-таки имею представление, что техника в вашей области проделывает решительные изменения. На место камня пришла сталь, даже железобетон, правда, папа? Дело идет к тому, что дома будут, как в детских конструкторах, собирать из заранее отштампованных частей, изготовленных на заводах. Папа, я не завралась?
— Нет, Лелька, вали давай! — смеясь, сказал Владимир Александрович.
— Но дело ведь не в процессе производства, который, и особенно в наши дни, все время совершенствуется, и не в том, что отдельные части дома будут штамповать на заводах, а в том, по какому рисунку будут штамповать... — сказал Миляев. Он говорил теперь серьезно и с волнением и больше обращался к отцу, чем к дочери.
— То есть будете из железобетона штамповать церковные купола? — И Леля звонко расхохоталась. — Папа, ну скажи, разве это не ересь, то, что он говорит? Ну скажи, ведь материал требует...
— Я лучше послушаю, что скажет Борис Андреевич, — ответил Сомов.
— Материал, Елена Владимировна, ничего не требует, — несколько учительно говорил Миляев. — Революция в строительном деле, конечно, не такого масштаба, как сейчас, но происходила. Достаточно напомнить о переходе от дерева к камню, который произошел в северо-русской архитектуре. Для того времени это была революция не менее значительная, чем та, которую сейчас переживаем мы. И вот представьте себе, что при этом переходе старинные мастера постарались сохранить архитектурные формы, найденные в период так называемый деревянный.
— Ну, это консерватизм, слепая инерция... — не совсем уверенно ответила Леля, и Владимир Александрович отметил эту неуверенность, — видно было, что факты из истории русской архитектуры, которыми свободно оперирует Миляев, ей неизвестны.
— Я думаю, что наших предшественников в архитектуре и градостроительстве слепыми назвать никак нельзя. Наоборот, они были весьма зрячие, и, хотя и не чуждались иностранного опыта, могу вам напомнить, что в строительстве наших храмов искони принимали участие византийцы, итальянцы, а в древности и армяне; их влияние чрезвычайно отразилось на архитектурных формах. Наоборот, иностранцы нередко подчинялись обаянию нашей природы... — громко говорил Миляев, и Леля, умолкнув, во все глаза глядела на его разгоревшееся лицо. А он говорил, словно забывшись: — Все, что для вас архаика и древность, для меня мое детство, ведь я на клиросе пел. И когда мне поручили проектировать этот лесной, бумажно-целлюлозно-животноводческий город, я как приехал на место да как увидел сохранившийся там поразительный храм... Ну, тут и пошло лепиться одно к одному... — Словно опомнившись, он вздрогнул, взглянул на Владимира Александровича и добавил: — Конечно, если бы не сегодняшний разговор с Владимиром Александровичем, я бы пал духом. Но Владимир Александрович сегодня подсказал мне, что не нужно слепо копировать старорусские архитектурные ансамбли, он вывел меня на широкий простор советской Руси, он подсказал мне площади и проспекты, мосты через каналы, напомнил мне о волшебной расцветке Василия Блаженного...