Как раз в эту минуту Гюре, который в одиночестве прогуливался по палубе, делая зигзаги из-за крена, в первый раз встретился с доктором и посмотрел на него так, как будто не решался его окликнуть.

Оба они роковым образом должны были встретиться ещё раз немного позже, потому что обходили палубу в противоположных направлениях, и на этот раз Гюре, снова поколебавшись, продолжал свой путь.

Арабы всё ещё были здесь, хотя стюарды выталкивали их, приказывая им забрать свой товар и садиться в лодки. В первый раз заревела сирена.

Когда доктор и Гюре встретились в третий раз, молодой человек остановился и уже поднял руку, чтобы снять свой шлем.

— Простите, доктор…

— Я вас слушаю.

Донадьё было всего лет сорок, но он внушал доверие, и скорее даже не как врач, а как священник, на которого был немного похож из-за свойственной ему манеры обращаться с людьми.

— Простите, что я вас беспокою. Я хотел спросить… — Гюре был смущён. Он покраснел. Его взгляд переходил с одного араба на другого, ни на ком не останавливаясь. — Вы считаете, что наш ребёнок будет жить?

А Донадьё думал: «Ты, парнишка, сейчас врёшь. Ты так долго подстерегал меня совсем не для того, чтобы говорить о ребёнке».

— А почему бы ему не жить?

— Не знаю. Мне кажется, что он такой маленький, такой слабый… Он родился, когда мы оба плохо себя чувствовали. Там моя жена часто болела…

— Как и все женщины.

— Это трудно объяснить…

— Я знаю, что вы хотите сказать, но это не имеет никакого отношения к тому, что вас беспокоит.

— Она тоже поправится?

— Нет никаких причин для того, чтобы она потом плохо себя чувствовала. Сейчас она переживает тяжёлое время. Когда она вернётся во Францию и начнёт спокойную жизнь…

А Донадьё думал: «Теперь, когда ты кончил лгать, говори прямо то, что собирался сказать».

Гюре никак не мог решиться. Но он не отходил от своего собеседника. Казалось, он боялся, ^ что тот уйдёт, и торопливо добавил:

— Может быть, она немного неврастенична, а?

— Я не осматривал её с этой точки зрения. У вас были приступы малярии?

— У меня были. У неё нет.

— Вы с этим покончите, если примете кое-какие меры во Франции. Ваш врач, конечно, вылечит вас, потому что за последние годы с малярией научились бороться.

— Я знаю.

Он всё не уходил. Какая мысль, какой страх прятался за его упрямым лбом? Донадьё на мгновение подумал, не хочет ли Гюре признаться в том, что у него другая, скрытая болезнь, но он не обнаружил соответствующих симптомов у ребёнка.

Арабы отплывали от корабля. Новые пассажиры бродили по палубе, занимали на ней места.

— Сегодня утром моя жена ничего вам не сказала?

— Ничего особенного. Она устала. Её тревожит ваша нервозность.

На губах у Гюре мелькнула улыбка, полная отчаяния.

— А!..

— Я знаю, что в жаркой каюте вас тошнит. Конечно, на палубе вы лучше переносите качку…

Гюре понимал. На мгновение его взгляд встретился со взглядом доктора, и, быть может, он уже был готов довериться своему собеседнику.

— Иногда какое-нибудь приветливое слово или жест могут поправить многое, — продолжал Донадьё, который не хотел упустить возможность помочь этим молодым людям. — Простите, что я говорю вам это. Когда вы сойдёте с парохода, достаточно будет совсем немного…

Немного чего? Он не находил подходящего слова. Он чуть не сказал «нежности», но выразиться так показалось ему неуместным в окружающей их обстановке. Как и мадам Гюре сегодня утром, её муж опустил голову, и Донадьё был уверен, что глаза у него влажные.

Но только он был более нервный, чем его жена. Не в силах бороться с охватившим его волнением, он вцепился пальцами в пуговицу своего белого пиджака и чуть не оборвал её.

— Благодарю вас, доктор!

На этот раз он отошёл, и врач мог продолжать свой путь, пока выбирали якорь. Судно, выходя в открытое море, так накренилось, что пассажирам пришлось держаться за перила. В баре со стола соскользнули две рюмки и разбились.

Лашо был там, сидел один, недалеко от нескольких новых пассажиров и группы офицеров.

Он вдруг заговорил, как будто обращаясь к самому себе, заговорил язвительно, с горечью, проверяя, слушают ли его. Все знали, кто он такой; сорок лет, проведённых им в Африке, его состояние, даже его место за столом капитана в ресторане — всё это создавало ему авторитет.

— Губернатор оказался хитрее или осведомленнее нас! За ним были забронированы две каюты, его багаж был уже на конце мола. И всё-таки он не сел на пароход!

Говоря это, Лашо испытывал явное удовлетворение, ещё усилившееся от того, что довольно молодая женщина, с которой он ещё не был знаком, проявила тревогу.

— Я уж думаю, не предупредила ли его сама пароходная компания. Но для нас это судно достаточно хорошо в таком виде, как оно есть, с пробоиной в киле, с пресной водой в ограниченном количестве и с повреждённым винтом. Вы только послушайте. По звуку можно прекрасно узнать, что винт вращается неправильно.

Все устали. Стоянка всем испортила настроение — из-за беспрерывной качки, шума подъёмных кранов, которые работали не переставая, запаха негров и арабов, наводнивших корабль, их криков, их суеты, наконец из-за жары, тяжёлыми потоками наплывавшей с земли.

Лёд в стаканах таял быстрее обычного, и через несколько минут напитки становились тошнотворно тёплыми.

В баре сидел Гренье, лесоруб из Либревиля, который затеял игру в покер. Он не был ни государственным чиновником, ни служащим пароходной компании, поэтому он мог говорить свободно.

— Вы думаете, нам что-нибудь угрожает? — спросил он у Лашо.

— Конечно! Если мы попадём в бурю, здесь ли или в Гасконском заливе, то я не представляю, как они с ней справятся.

— В таком случае я выхожу в Дакаре и пересаживаюсь на итальянское судно. Каждую неделю оттуда отходит пароход на Марсель.

Молодая женщина ухватилась за руку своего мужа и не сводила глаз с Лашо и лесоруба. У неё были большие невинные и испуганные глаза.

— Держу пари на что угодно, что насосы будут работать весь день. На стоянке они не посмели запустить их в ход, потому что это слишком заметно, а они не хотят пугать пассажиров. Я помню один случай десять лет назад…

Его стали слушать ещё внимательнее.

— Мы целый месяц дрейфовали в море, пока нас не заметило одно немецкое судно. На борту не было китайцев, а были негры, и от нас скрывали, что те, которые умирали, болели жёлтой лихорадкой.

Говоря это, Лашо смотрел на Донадьё, который только что сел за столик и заказал рюмку виски.

— Держу ещё одно пари! Прежде чем мы придём в Дакар, умрут ещё не менее двух аннамитов, а нам будут рассказывать, что они умерли от дизентерии.

Гюре слушал, опершись на одну из колонн террасы; под глазами у него были синие круги. Его взгляд встретился со взглядом доктора; он отвернулся.

Когда уже оделся к обеду, Донадьё встретил помощника по пассажирской части, который выходил из каюты капитана.

— Нужно развлекать пассажиров, — объявил тот. — Завтра начнём игру в лошадки со взаимным пари.

Потом что-то поразило его в манере держаться или в лице доктора.

— Вы себя плохо чувствуете? — спросил Невиль.

— Не знаю… Может быть…

Всё было, как обычно, но что-то, видимо, произвело на доктора впечатление, а может быть, даже и нет, просто это было неясное, неприятное чувство без какой-либо определённой причины. Обед прошёл мрачно. Пассажиры, плохо переносившие качку, уходили из-за столиков один за другим, и в баре партия в покер прерывалась разговорами вполголоса.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дошло до того, что Донадьё иногда приходилось краснеть за свои мысли. Гюре занимал его всё больше и больше, и это не было простым любопытством.

Чувства доктора были более сложны и напоминали ему неразрешимые вопросы, которые поразили когда-то его детский ум.

И в самом деле, в лицее в течение целого года он размышлял о тайне судеб.