— Да, да, иронизируй, — поморщился Вик. — Как будто у тебя есть что-то другое наготове.

Сериал «Убойная сила» в действии. Мозги Лены совершили некий кульбит, переводя слова Станислава Ольгердтовича в нормальный формат, после чего она спросила:

— То есть вы просите меня прикрыть свои темные делишки?

Станислав Ольгердтович прямо посмотрел на Лену.

— Понимаете, Елена, нам с вами работать вместе. Может быть, очень долго. Поэтому мы должны научиться ладить друг с другом.

— Вот именно! — вмешался Вик. — Не говоря уже о том, что «темные делишки», как ты выразилась, появляются всегда, это их свойство, — он подмигнул Лене. — И могу тебе гарантировать, что ничего криминального… Просто, понимаешь, любые правила… А, вот мы и пришли.

Действительно, стадо теперь было совсем близко. И Лена поняла, что это не коровы.

— Голиаф! Голиаф, дуй сюда! — крикнул Вик что было легких и взмахнул рукой.

Громадный зверь вскинул клыкастую голову и легкими быстрыми прыжками понесся к ним через луг.

— О-ох! — Лена поняла, что ноги не держат ее, и упала на колени в траву.

Крылатый пес приземлился рядом с ними, обдав запахами собачьей шерсти и душистого луга. Он был раза в полтора больше лошади, не считая размаха крыльев, перья в которых, в цвет шерсти, отливали темной бронзой. А еще у него были умные равнодушные глаза, которыми он даже не смотрел на Лену, а обозревал ее с высоты своего положения.

Вик моментально залез ему на спину, и Лена сразу поняла: что-что, а так ловко у нее не выйдет. Если уж на лошадь (как она читала) садиться учились месяцами, то вот на такую образину… да еще не дай бог за шерсть дернешь, сразу же растерзает!

А перед тем как залезть, надо же еще подняться на ноги… а как это сделать, когда колени трясутся, и тело не держит…

— Ты чего? — Вик уже подавал ей руку. — Полезай! Это наш со Стасом симорг, Голиаф. Понимаешь, мы тут все как бы симарглы — ну, это сленг, — а эти зверюги — симорги, чтобы не перепутать. На самом деле терминологически никакой разницы, но надо же отличать людей от собак…

Голиаф презрительно оскалился, давая понять, что неизвестно, кого от кого следует отличать.

Яркое солнце слепило из-за плеч Вика, багровыми отблесками отражалось в карих глазах симорга, играло на рыжеватой собачьей шерсти. Протянутая рука Вика… протянутая рука Юрки… зеленая трава здесь и зеленая трава на берегу реки, где она лежала, глядя в небо…

«Я никуда не пойду, — подумала Лена со страхом неотвратимости. — Я ничего не буду делать… Зачем все? Я же умерла…»

— Ты не можешь сейчас отказаться! — воскликнул Вик. — Это судьба! Ты просто обречена нам помочь!

— А седло?! — с дрожью спросила Лена.

По лицу Вика на мгновение мелькнула тень прежнего аристократического высокомерия.

— Оседлать бога?.. — спросил он с саркастическим смешком.

Чьи-то сильные руки подхватили ее сзади и одним мощным толчком усадили на спину симорга, позади Вика. Чтобы не скатиться, Лене пришлось уцепиться за талию мальчишки.

Станислав Ольгердтович — а это был, конечно, он — уселся позади Лены, так что та оказалась зажатой между двумя телами.

— Корнет, не могу одобрить ваших методов! — крикнул он, так как симорг уже танцевал на месте, хлопая крыльями и нетерпеливо фыркая. — Девочка сама не своя, а ты ее тащишь.

— Да ладно тебе! — беззаботно улыбнулся Вик (Лена явственно чувствовала улыбку в голосе, хотя не видела ее). — Бой научит.

И симорг прыгнул вверх.

Совершенно точно помню дату, когда начался мой путь. Первое сентября восемьдесят седьмого года. Я иду в первый класс. Учительница, у которой в светлых волосах очень красивая, яркая заколка… что она нам сказала?

Она сказала:

— Дети, возьмите листочки и напишите, что для вас самое главное в жизни.

Сейчас я ответил бы на этот вопрос не задумываясь. Тогда это было сложно…

…Маленький Сергей берет маленькую картонную открытку. Открытка самодельная, на обложке — красный и желтый кленовые листья. За окнами дождь, из-за которого, между прочим, отменили поход в соседний ДК. Дождь не плачет, дождь равнодушно течет по серому стеклу, и тускло-желтые тополя мокнут в школьном палисаднике. Палисадник не очень широкий, огражден забором из металлических трубочек. Сергей знает, что у самого этого забора идет тропинка, на которой собачники всех окрестных домов выгуливают собак. Знает, потому что сам гулял там с Рексом. А сейчас приходится сидеть в ярко освещенном классном кабинете, и смотреть на скучные бледно-зеленые парты, и на белый тюль с золотой каймой, что качается в окне. «Целых десять лет…», — подумал мальчик, и разум спасовал перед таким невозможным сроком.

Он задумался. Писать ничего не хотелось.

— Почему ты не пишешь? — спросила учительница, Алла Андреевна. У нее были удивительные глаза. Она подвела их нежно-голубыми тенями, она спрятала их за дымчатыми стеклами очков… и все равно они цепляли, даже впивались. Мутно-зеленые, как бутылочное стекло, они и в самом деле казались стеклянными осколками. — Надо написать. Твоим родителям будет потом приятно прочесть то, что ты написал в твой первый день.

Ее фраза царапнула чем-то… Сергей не смог бы сказать сразу, чем. Но потом оно стало понятно.

«Родителям будет приятно… а мне самому?».

Сергей молчал.

— Что ты сейчас больше всего хочешь? — упорствовала учительница. Ей словно было важно выколотить что-то именно из него, как будто мало было других учеников в классе.

— Пойти домой и гулять с собакой, — буркнул Сергей. Он был честным ребенком.

— Замечательно, — удивительные глаза сощурились. — Значит, ты хочешь быть свободным.

— Свободным?

— Да. Это очень важно, — она выпрямилась и отчеканила на весь класс. — Наше советское государство сражается за свободу всех детей и вообще всех людей. Это одна из его главных задач.

…Потом я узнал: когда она говорила что-то мне — это было действительно то, что она хотела сказать. То, что она говорила громко, другим, перед всем классом — не более чем притворство. Лишь гораздо позже я понял: чтобы оставаться свободным, надо лгать, и лгать постоянно.

Тогда пришла только мысль: «Родителям нужно, чтобы я писал в этой дурацкий карточке, а мне самому — нет».

Безбрежное небо распахнулось над ними — во всю ширь. Лене захотелось заорать от ужаса и восторга — или заплакать. Яростный ветер трепал крылья, трепал волосы, трепал белые облака, что клочьями неслись высоко-высоко наверху, вышибал слезы из глаз.

— Ах, жаль, облака сегодня мелкие! — крикнул Вик, когда Голиаф начал набирать высоту.

Облака мелькнули мимо клочьями мокрой ваты и пропали. Высокий, ломкий до черноты купол сомкнулся над ними — накрыв души, и на минуту предоставив единение с собой. Симорг выровнялся и летел ровно и спокойно, мерно хлопая крыльями. «Кто я?» — почему-то подумала Лена, и мысль это, пришедшая невпопад, показалась очень естественной.

А потом мир понесся вниз.

Белая пелена, уже значительно более плотная, расступилась, обнажая город. Утренний, затянутый смогом и освещенный лучами солнца как неумелая, ненастоящая декорация. Башня телестанции ткнулась в небо слепым котенком, подмигнули электронные часы на здании вокзала… Живая игрушка, конструктор, разбросанный большим ребенком по серому ковру. Уродливое, неуклюжее создание, на которое можно смотреть только сверху, но жить в нем нельзя.

— Впечатляет, да? — весело спросил Вик.

Еще через несколько секунд город обрел реальность, снова предъявив на Лену свои права.

Вик довольно ловко спрыгнул со спины симорга еще до того, как зверь окончательно опустился во дворе какой-то школы, за разрушенной теплицей. Что за эпидемия — лет десять назад теплицы горели по всему городу, а, может статься, и по всей стране. С другой стороны, школьникам, избавившимся от добровольно-принудительной повинности, можно только позавидовать.