С неба медленно пошел снег.

Через какое-то время появился скрип шагов, а потом и мужчина. Его силуэт выплыл из темноты за фонарем, и Лена поняла, что это Сергей. Она не могла бы сказать, почему именно он, даже если выразиться аллегорически, вроде «почуяла сердцем». Ничего не почуяла. Просто знала, с непреложностью прописной истины, что никто иной и не мог оказаться здесь, в этом сне — не сне, среди снега, который не был в действительности снегом, и над рекой, которая была лишь представлением о реке… конечно, это был Сергей.

Но не представление. Настоящий.

Уже по тому, как он вошел в свет, как откинул челку, припорошенную снегом, и как улыбнулся уголком рта, Лена поняла, что он живой. Морщинка на лбу… нервное движение руки, сунутой в карман… он, и только он.

Он подошел к женщине совсем близко и спросил ее что-то. Наверное, долго ли она ждала, потому что она помотала головой. Встала к нему вполоборота, так, что Лена могла видеть ее профиль… и Лена поняла, что это она сама и есть! То есть нет, снова не поняла, а узнала.

Девушка тоже была представлением о ней, Лене Красносвободцевой. Слегка идеализированным, но опять же, не так, как девушка идеализировала бы сама. Лене всегда хотелось быть взрослей, решительней, похожей на энергичных бизнес-леди из американских фильмов. Эта же… нет, даже во сне Лена не могла бы себя так представить! Положительно, странные шутки шутит подсознание.

Женщина на мосту определенно была взрослее… но в ином, более женственном (или старомодном) стиле. Мягче, тоньше, изящнее… кажется, даже глаза у нее были другие, и в то же время — те же самые. Все-таки это была Лена.

Сергей взял ее руку в перчатке и поцеловал — и настоящей Лене захотелось не то заплакать, не то съежиться от страха.

Потом женщина из сна взяла Сергея под руку, и они неспешно пошли вниз по мосту.

А Лена… Лена пошла за ними, потому что оставаться здесь, посреди пустой реки, в пустом мире, где никогда не кончается ночь, ей совершенно не хотелось.

Идти было тяжело. Снег набивался в кроссовки, холод вымораживал до дна души. Если бы все было по-настоящему, Лена бы, наверное, свалилась на первой же сотне метра, но у сна свои законы — и закоченевшая, спотыкаясь, она продолжала плестись за неспешно воркующей парой.

Убивала тишина. Слов влюбленных впереди она не слышала, других звуков, кроме скрипа снега под их и ее ногами, здесь не было и быть не могло. Эти же звуки далеко разносились в глубокой тишине: Лена удивлялась, почему пара не оборачивается.

Наверное, так по правилам не полагалось.

Мост кончился, они пересекли обширный заснеженный берег и углубились в лес. Здесь была узкая тропинка, которую Лена видела очень плохо: девушка то и дело плутала в потемках, соскальзывая в неутоптанный снег. По тропинки идти было лишь немногим легче: ощущение равновесия на льду утрачивалось совершенно, и казалось, что тебя несет не то вперед, не то назад. Несколько раз у Лены возникало четкое ощущение, что она не идет следом за влюбленной парой, но удаляется от них, словно ее уносит невидимым течением. К счастью, довольно быстро это прекращалось, и она снова начинала видеть перед собой два затылка. В какой-то момент Лену посетила неприятная мысль: «Да она же выше меня!»

После этого идти стало немного полегче, потому что Лена не столько задумывалась о тяготах, сколько мрачно гадала, в самом ли деле ее двойник выше, или она сама неверно помнит рост Сергея: Лене казалось, что она достает ему лишь до плеча, а ее двойник из сна доставала до подбородка.

Почему-то этот вопрос представлялся ей неимоверно важным.

Наконец тропинка кончилась. Она закончилась круглой снежной поляной, окруженной голыми колючими кустами. Позади кустов поляну черными колоннами окаймляли деревья. За деревьями, словно запутавшиеся в ветвях, светили далекие, редкие огни.

— Что это? — спросила двойник: Лена впервые смогла расслышать ее слова.

— Города, — мрачно ответил Сергей. — Города, в которых мы могли бы жить.

— Я… не понимаю… — голос двойника дрожал. — Куда мы идем? Долго нам еще идти?

Сергей развернулся к ней, схватил за плечи и сильно, грубо встряхнул.

— Никуда мы не придем! — закричал он страшным, истеричным голосом. — Мы никогда и никуда не придем, потому что ты умерла, и твоих снов больше нет! И тебя в них больше нет! Это не ты! Ты просто кукла!

Только он сказал это, как зеленое приталенное пальто, всплеснув рукавами, с тихим шорохом обмякло в его руках. На снег рядом упал золотисто-русый («На самом деле волосы у меня не такие красивые, если говорить объективно», — отметила Лена) парик, и пара стеклянных глаз — один желтый, другой зеленый. Желтый покатился по снегу и замер зрачком вниз, зеленый уставился в небо.

Сергей упал на колени в снег, выпустил плащ и заплакал. То есть нет, не заплакал… а завыл, нехорошо и страшно, потому что парни не умеют плакать легко.

— Где ты?! — выдавливал он из себя со всхлипами, со вскриками. — Где ты?! Я слышу твои шаги, я чую твой запах, я знаю, что ты рядом! Где ты?!

Он поднял голову и медленно, отчаянно в своей медлительности оглянулся. Лене было непередаваемо страшно. Она видела сейчас одинокий лес вокруг так, как он его видел, со всеми его болью и ужасом, и особенно сильно от того, что это были и ее собственные боль и ужас. Сердце ее готово было разорваться от горя. Ничего более жуткого, чем этот момент, кажется, с ней не могло случиться.

Их глаза встретились.

— Я здесь!!!! — закричала Лена так громко, как только могла.

Она проснулась от собственного плача. Слезы катились по щекам, не останавливаемые ничем, слезы сделали все лицо мокрым, как будто она только что умылась, или пробежала три километра. Слезы пятнали подушку, слезы стекали на шею, на уши, на руки, вскинутые к щекам. Грудь болела, словно при жизни — Лена не ожидала, что всего за день она так отвыкнет от этого ощущения. Отчаяние, такое дикое отчаяние владело сердцем, что, кажется, с ним нельзя существовать дальше.

Горе, которое приключилось с ней во сне, избыть было невозможно.

«Что это было?» — спросила Лена сама у себя, и… и не получила ответа. Это казалось невозможным, но беда, еще недавно бывшая столь ясной и зримой, оказалась недостижимой совершенно. Будто измученный разум отключился. И у Лены не было никакого желания понукать его вспоминать, да она и не представляла, как можно было бы это сделать.

Она встала, распахнула окно, подставила горячее лицо холодному ветру. Белая яблоня светилась в темноте, как снег… как крик. Какой снег? Какой крик?

Лена вернулась в кровать, закуталась в одеяло, перевернула мокрую подушку и заснула крепко, как спят сильно вымотавшиеся люди.

Я полюбил Ольгу в музыкальной школе.

Надо сказать, что меня записали в музыкальную школу, когда я был в пятом классе — родители надеялись хоть как-то поправить ситуацию с моим воспитанием, которая совершенно вышла из-под контроля. Я не пил, не курил, не ругался матом — и вместе с тем я полностью игнорировал все попытки родителей «сделать из меня человека». Я не ездил с отцом на рыбалку — вид отчаянно разевающей рот сырой рыбы наводил на меня тошноту, — отказывался стоять в очередях, потому что мне больше нравилось заниматься своими делами, нежели в течение неопределенно долгого времени выдерживать соседство всех окрестных пенсионерок (не забудьте, стоял 92-й год), затыкал уши, чтобы не слушать длинные дедушкины «фронтовые» рассказы, включал музыку так громко, как мне хотелось (а хотелось мне многого) — в общем, делал все, чтобы стать главным дестабилизирующим фактором в собственной семье. Не помню уже, кому пришла в голову эта идиотская идея со школой, но пришла, и мама отвела меня туда за руку.

Я был уверен, что не стану продолжать этот фарс: необходимо только было как можно быстрее разработать приемлемую комбинацию, как бы освободиться от этого (мой куратор все время подчеркивала, что ребенок обладает куда большей властью в семье, чем это кажется на первый взгляд, так что мое положение полностью зависит от меня самого). Но вышло так, что я проучился в этой школе целый год. А все из-за Ольги.