«Оставь девушку! Она свободна в своих желаниях», — ответил повелитель и подошел ко мне.
«Дзи-Шо-Каюн, — спросил он, — ты любишь другого?»
«Да!» — ответила я, как далекое горное эхо в ущелье Льо-Ма-Рабука.
«Он — богат и знатен?»
«О нет, великий сын Люуна! Он беден и благороден!» — ответила я.
«И ты не хочешь забыть его для меня, всемогущего Юань- Ба-Фая?» — спросил он мрачным голосом, в котором дрожал гнев.
«Великий! — воскликнула я. — Нет! Никогда…»
Ушел повелитель, а за ним ушла его свита и скрылись в покоях дома моего отца… Я же вся дрожала, как тростник священного озера Саю-Хан, и ждала ночи.
Лишь только осветила луна дубовый лес и густые заросли пахучих тамарисков, юноша пришел ко мне.
«Приветствую тебя, вздох счастья, мечта добрых духов, яркий луч жизни! — начал он. — Я люблю тебя! Ты сегодня в полдень отказалась от богатств моих, богатств богдыхана. Отказалась от меня, великого и могущественного, для меня — бедного и безродного!
Я, Юань-Шин-Фай, повелитель Пэ-Синя, узнаю тебя, девушка, как простой смертный, и, как простой смертный, я молю тебя войти в мой дворец на Ку-Оли-Ачане, как жена и царица!..»
Лишь белый месяц и густые тамариски заглядывали в окна и видели, как они крепко взялись за руки и смотрели друг другу в глаза.
Но заскрипел песок под окном и, выглянув, я увидела воина в бронзовых латах и в шлеме с золотым драконом.
Он быстро шел и держал в руке обнаженный меч.
«Уйди, повелитель! злой человек спешит сюда. Иди — укройся!» — сказала я. Он улыбнулся и ответил:
«Я уйду. Не надо, чтобы до времени знали люди о нашем счастье. Хочу быть счастливым вдали от чужих глаз».
Он крепко прижал меня к себе и исчез, как исчезает утренняя мгла в Фо-То-Бойе при южном ветре с Ко-По-Ту.
Едва успел замереть за ушедшим юношей-богдыханом золотистый шелк занавесок, — вошел грозный воин.
«Слушай, ты, дочь Сан-Ур-Вея! Тебе скажет слово военачальник повелителя, Ю-Мен, прозваньем Су-Гатун, — горный орел.
Ты околдовала великого Юан-Шин-Ба-Фая. Он не знал тебя, в своем дворце на Ку-Оли-Ачане, сквозь сон, нараспев, он говорил о тебе, хвалил твою красоту, сердце доброе и ум. Две ночи подряд он исчезает из своих покоев так же бесследно, как исчез он из своего паланкина, лишь только вдали мы увидели белые стены Со-То-Шэна.
Ты околдовала повелителя, и вот, взгляни — ползет по небу злой Люун и уже начинает пожирать бледный шар мертвой, холодной луны. Это предвещает опасность потомку Люуна, богдыхану Пэ-Синя, и твою смерть, Дзи-Шо-Каюн!»
Грозный Ю-Мен вонзил в мою грудь широкий меч, и пала я, как подрезанный колос созревшей пшеницы.
На другой день юный повелитель объявил меня своей женой и повелел сжечь мое тело. Мой прах в золотом сосуде он опустил в выдолбленный мрамор восточной стены и скрыл его от взоров людей Буддой из серого камня Аждагры[26].
Кровавого Ю-Мена казнил мой супруг и повелитель и его кровью он обагрил подножие Будды и залил ею стену, где покоился мой прах.
Юан-Шин-Ба-Фай купил дом Сам-Ур-Вея и сказал:
«Отныне этот дом — храм! Имя его — Амо-Джан-Нин, это значит: великое горе человека!»
И велел богдыхан переселиться всем жителям Со-То- Шена в соседние города и сжег он Со-То-Шен, сохранив лишь новый храм.
А через год примчался в Амо-Джан-Нин юный, прекрасный повелитель Пэ-Синя и трепетной тенью у цветка ас- тореи предстала перед ним Дзи-Шо-Каюн, вызванная силой его любви и страстью его зова.
Длинные ночи коротали мы с ним, молчаливые, то страстно, безумно пылкие, то грустно-нежные, но на десятый день услыхали мы звуки гонгов и боевых рожков. То мчались воины на поиски богдыхана.
«Прими меня в стране “ста духов”, — воскликнул тогда Юань-Шин-Ба-Фай, — прими меня, моя возлюбленная жена, Дзи-Шо-Каюн!»
И, разбежавшись вот от той колонны с звероподобными людьми на вершине, он ударился головой о твердый мрамор стены Амо-Джан-Нина…
Брызнула царственная кровь последнего из рода Хун-Бао, и пал он мертвый… Его душа с тихой песнью слилась со мной в прекрасной стране «ста духов».
Мимо промчались воины богдыхана, и долго жила тревога и смута в Пэ-Сине…
Прошли века. Истлел Юань-Шин-Ба-Фай. Его тело въелось в белый мрамор Mo-Линя, и только череп богдыхана пережил длинный ряд бесконечных тьен-баю…[27]
Кровавый Ю-Мен свершил грозное дело. Он лишил Пэ-Синь благороднейшего из владык и нежную Дзи-Шо-Каюн возлюбленного мужа…
…Наступило глубокое молчание. Казалось, что в уютном кабинете нет живых людей.
Борис Павлович оборвал свой рассказ на последнем слове и не двигался.
На лице Льва Георгиевича застыло выражение ожидания.
Долго длилось молчание. Его нарушил бледный, взволнованный капитан Ю-Мен-Лен.
— Борис Павлович! — попросил он. — Вы должны окончить рассказ!
— Мне очень тяжело это сделать, — сказал тот, — но я исполню ваше желание, капитан.
Он помолчал немного, а потом начал:
— Когда китаянка замолкла, я собрал все свои силы и старался сбросить с себя ужасный кошмар, но, к моему ужасу, я не мог отделаться от страшной власти видения. Что- то могущественное охватило меня, и я был убежден, что все наблюдаемое мною — действительность, необъяснимая действительность. Я чувствовал, что схожу с ума, что еще миг, и в моем мозгу исчезнет граница, разделяющая известное от неизвестного, и что тогда я перестану существовать. Взглянув на капитана, я убедился, что он находится весь во власти непонятного видения…
В то же время кажущийся при лунном свете черным, пряно пахнущий цветок астореи, мерно колебался из стороны в сторону, а около него, то расплываясь в полумраке, то вновь появляясь, молчала таинственная маленькая китаянка с яркими, неземными глазами.
Что-то толкнуло меня… Я бросился вперед и с диким криком схватил стебель астореи и рванул его. Мне ответили два звука. Неистовый крик капитана и тихий, еле уловимый слухом стон. В эту минуту я почувствовал острую, жгучую боль и упал на белые плиты старого храма Амо-Джан-Нин…
Когда я очнулся, надо мной склонилось лицо капитана Ю-Мен-Лена.
Я долго был болен, и врачи Пекинского лазарета с трудом вырвали меня из цепких объятий смерти. Рана была глубокая. Нож лишь на два сантиметра прошел правее аорты.
— Рана? — спросил Лев Георгиевич. — Откуда рана?
Капитан быстро поднялся со своего кресла и, блестя глазами и нервным движением сжимая тонкие пальцы, быстро проговорил:
— Когда он сорвал цветок— исчезла тень Дзи-Шо-Каюн, и я в порыве непонятного, но безграничного отчаяния выхватил нож и ударил… Мой нож поранил моего друга…
Борис Павлович подошел к китайцу и молча пожал ему руку.
— С той поры, — продолжал капитан, — я не ощущаю интереса к жизни. Все, что я делаю, это делает мое тело, но дух мой, все дремлющие в человеке и неизвестные ему чувства очень обострены и живут собственной жизнью. Я часто слышу недоступные для других звуки, подобные голосу давно убитой моим предком дочери Сам-Ур-Вея. Мы ведь и тогда не слышали ее голоса ушами, он проникал к какому-то другому слуху, но был еще более ясен и понятен нам. Этот слух не знает языков и наречий. Он воспринимает язык мыслей и воли подобно тому, как слух принимает язык звуков. Нередко я вижу колебания чего-то безграничного и прозрачного, повисшего в воздухе, и в этом прозрачном море плывут и движутся ясно различимые мной лица и события… Но кто мне скажет: кто они? где они были? Откуда приходят и куда исчезают? И когда они совершались и жили на земле?
Все молчали. В голосе капитана звучало глухое отчаяние, страстная мольба дать ему выход из того мира загадочного и страшного, куда загнала его прихотливая, полная неожиданности, неизведанная жизнь человека.