И вот туманное облако сгустилось над ним и вытянулось в длину. Что-то страшное и жуткое было в этом видении или привидении — никак не разберешься, что это такое. Может быть, Ангел Смерти склоняется над ним, чтобы выслушать его последнюю волю или благословить его на новый дальний путь?

И увидел он как бы сквозь густую сеть строгое и бледное лицо с выражением печали и суровости в лучезарных глазах. И блеск этих глаз обжигал его сознание холодным огнем.

Страшная, мучительная тоска овладела им: гораздо более страшная и мучительная, чем жажда, когда-то мучившая его. А теперь уже нет этой жажды, и все было бы хорошо, если бы не этот холодный блеск, обжигающий его сознание.

Ему захотелось крикнуть, но, сделав усилие, он вновь понял, что ничего из этого не выйдет. И опять безмолвие навалилось на него всей своей тяжестью. И темная ночь окружила его всей своей жутью. Как придорожная веха, маячил в этом безмолвии и в этой тьме седой призрак. Из уст его шли какие-то нити. Он их не видел, но чувствовал. И нити эти вдруг оборвались, и тогда он прозрел. Клубочками скатывались они по полю, и каждый клубочек превратился в цветочек, и тысячи тысяч этих цветочков, алых, как маки, покрыли поле. Когда-то он видел такую долину, когда ехал на позиции, долину, всю покрытую сплошь красными маками. Она походила на чудный ковер. Он любовался этой долиной. Ему вспомнилось, что мак — символ сна. И он прозвал эту долину «долиной сновидений». Вот он видит теперь ее снова. Но тогда она казалась ему причудливым и сказочным ковром, а вот это поле кажется ему страшным и печальным!.. Цветы ли это или сгустки крови? Не собралась ли на этом поле вся кровь, пролитая здесь, вся человеческая кровь, пролитая за родину?

Но отчего вдруг нарушается безмолвие этой ночи? Вот он уже слышит какой-то шорох: как будто ночной ветер прокрадывался по полю, боясь разбудить воинов, навеки уснувших среди кровавых цветов, и цветы зашелестели, зашуршали, зашептались, а он услыхал их и жадно внимал им, радуясь, что отверзся слух его, как и очи.

Как хорошо, как сладко лежать здесь, среди этих страшных цветов, окутанным мягким туманом, словно одеялом, и видеть всю эту странную красоту и слышать эту странную музыку.

На земле ли он? Или в далекой таинственной долине сновидений, где высокий туманный призрак охраняет повелительницу долины, царицу сна и дочь ее Грезу? Вот их дворец, волшебный дворец из белого камня, заросший густым садом. Каких цветов только здесь нет! И какими благоуханиями они насытили воздух. И как сладко-сладко спать среди цветов, среди благоуханий, среди видений, среди звуков.

Как сладко спать и грезить!..

Но нежный звон колокольчиков затихает. Сладкая, слегка опьяняющая мелодия обрывается. Что-то где-то рокочет низкими, тяжелыми звуками. И свет исчезает, будто луна, которой он не замечал раньше, прячется за облака. Вот набежали тучи, и стало темно… Голубые огни вспыхивают и потухают среди цветов. Крепчает ветер. Чудовища без образов выглядывают из-за кустов — серые, как страж-привидение, и машут длинными руками и опять прячутся, точно дразнят его. С ужасным криком пролетели над полем ночные птицы, точно испугались чего-то… И вновь вернулись и зловеще закружились над скорченными телами убитых воинов.

И вот он не знает, лежит ли он в благоухающем саду долины сновидений или на страшном поле смерти, по которому он так недавно, задыхаясь, бежал с револьвером в руках, бежал к какой-то цели, неудержимо рвался к ней, пока не упал, как скошенный…

Фиолетовый свет… фиолетовый свет заливает поле.

И среди этого света он видит какого-то странного и страшного старика. Он силится вспомнить — и то, что было когда-то тем, что называлось его сознанием, подсказывает ему, что этот старик был недавно серым, что родился он из густоты тумана, поднявшегося над полем угасшей битвы.

Это кошмар. За ним двигаются фантомы, рожденные тем же туманом, и все бегут к нему, машут на него длинными- длинными рукавами своих хламид.

И ему явно слышится, как старик говорит:

— Усыпите его, усыпите его. Он сделал все, что мог сделать. Он сделал все, что должен был сделать. Его жизнь понадобилась родине, и он отдал ее просто, спокойно. И теперь ему нужно умереть так же просто и спокойно, как умирают русские люди… Почему он не хочет уснуть? Ему здесь больше нечего делать. Почему жизнь все еще не уходит из этого тела? Зачем она так цепко держится за эту тюрьму и не хочет высвободиться из нее? Усыпите его! Усыпите его!

И фантомы, рожденные туманом, ответили старику:

— Мы не можем усыпить его. Мы не в силах усыпить его. Жизнь его сильнее сна, который мы можем дать. Мы духи тяжелых снов. Позови беспробудный сон, и он даст ему вечное успокоение.

— Хорошо, — ответил старик. — Приведите же его.

Фантомы исчезли какими-то кольцами тумана. Потом они явились вновь.

Среди них кто-то черный и великий, безликий и все-таки страшный шел прямо к нему. Руки его были сложены на груди крестообразно, а на спине его были черные крылья, длинные и блестящие, до самой земли.

И послышался умирающему в шагах Ангела Смерти мерный, протяжный и гулкий колокольный звон.

II подошел к нему Ангел Смерти — Беспробудный Сон, и распростер над ним руки в длинных черных рукавах, и лик его стал вдруг видим. Блеснул острый блеск его черных глаз на бледном-бледном лице.

И повеяло на умирающего веянием холода, особого холода, острого и резкого, замогильного.

— Усни навеки! — медленно сказал Ангел Смерти, — усни беспробудным и бессмертным сном. Да не смутят тебя больше земные грезы. Выйди, Жизнь, из него! Земля тебя не забудет. Твой прах будет покоиться в ней и сольется с ней, и новая жизнь родится из него. Ты будешь выше земли и ближе к той жизни, которая есть настоящая. И ты забудешь о земной жизни, которая есть тень, только тень и призрак жизни действительной. Усни же сном беспробудным, сном безмятежным, сном бесконечным…

И опять зазвучали колокола.

И почувствовал умирающий, как бедро перестало тяготить его своей чугунной тяжестью, как ему сделалось от этого легко и свободно…

Темнела ночь перед зарей. Подымались с поля туманы, заклубились, закружились, унеслись высоко к поднебесью. Ожило мертвое поле человеческими голосами. Санитары ходили с ручными фонарями от одного трупа к другому и собирали их и укладывали на носилки эти полевые цветы смерти.

— Да ведь это никак поручик Михайлов! — проговорил врач, наклоняясь над трупом и направив свет своего фонарика на его лицо. — Точно спит! И как спокойно…

Алексей Будищев

СОН ПОСЛЕ БОЯ

Это произошло в окрестностях Лодзи, бок о бок с волчьими ямами, переполненными изуродованными трупами; рядом с целой сетью проволочных заграждений, на острых колючках которых там и сям висели лоскуты человеческого мяса и человеческих одежд, насыщенных кровью.

Это случилось после ужасного натиска немцев, после дикого боя, под бешеную пляску рвущегося по земле железа, под исступленный рев пушек, под истерическое взвизгивание артиллерийских снарядов, под монотонное гуденье пуль, будто отпевавших кого-то.

Кого-то отпевало в самом деле оно, это монотонное пение? Мечты о мире или зловещий призрак войны? Кто знает?

Однако, когда враг, наконец, дрогнул и побежал назад в диком ужасе, прекратив свои бешеные натиски, они расположились на ночлег, наши железные рати.

Уснул и один совсем еще молодой офицер, с головой завернувшись в бурку. Но едва лишь он сомкнул глаза, как барабаны вновь затрещали тревогу. Он услышал чей-то сердитый окрик:

— Снова штурм! О, черти!

Пушки рявкнули, железо заметалось по земле в дьявольской пляске. Кто-то крикнул ему в самое ухо сквозь невообразимый гвалт:

— Вставайте! Они уже близко! Германцы!

Он пожевал губами, но не мог произнести ни единого слова, будучи не в силах преодолеть сна. Ему хотелось сказать:

— Оставьте меня в покое. Я уже давно приготовился к смерти, но я устал от убийств. Я хочу спать.