Нас с Ляшеналем помещают под навес. Товарищи решают, что в этот вечер мы не в состоянии двигаться дальше. Террай остается с нами, а Кузи, Ишак и Удо быстро идут в лагерь. Пройдя немного, они встречают поднимающихся Саркэ и Путаркэ – с одной-единственной фляжкой кофе! Саркэ они посылают к нам, а Путаркэ захватывают с собой в лагерь, куда добираются через час. Они сообщают Шацу и Нуаелю, что ночью нести двоих пострадавших по столь опасным местам невозможно, и описывают наш жалкий бивак. Шац немедленно предлагает отнести нам продовольствие и снаряжение. Даватондуп идет с ним. Между тем, несмотря на усилия Террая ободрить нас, обстановка под нашим навесом довольно мрачная. Ляшеналь еще под действием морфия, но я в ярости, что мы не смогли добраться до лагеря, находящегося в двух шагах.

Когда мы уже никого не ждем, внезапно появляется Шац. По его лицу бегут потоки воды. Улыбаясь, он с торжеством объявляет, что принес спальные мешки, пуховые куртки, теплые вещи и продукты. Что нам еще нужно! Вскоре раздается приятное гудение примуса. Никто из нас не ел с утра, и при запахе открытых консервных банок у Террая текут слюни. Тем временем Даватондуп надул матрас, и, поскольку еда меня не привлекает, я с наслаждением растягиваюсь на нем.

Всю ночь льет дождь. Я не могу уснуть. Я смертельно замерз, зубы стучат. Меня мучает тревога и даже, должен признаться, страх – ужасный, позорный страх.

Утром погода как будто улучшается. Вид облачности изменился: облака ползут вдоль стен и поднимаются вверх. В Шамони это предвещало бы хорошую погоду.

Лезть обратно в плетеную корзину неприятно. Ляшеналь в свою очередь видит мало привлекательного в том, чтобы снова возвращаться в каколе. Мы спешим добраться до лагеря, и каждую минуту я задаю один и тот же вопрос: – Мы еще не дошли?

И каждый раз мне отвечают, как ребенку:

– Потерпи еще пять минут.

Наконец видим небольшую площадку, на краю которой желтеют крыши палаток.

Когда мы доходим до лагеря, где нас встречают Ишак, Нуаель и Удо, небо проясняется.

Однако неприятности еще не кончились: мост, построенный Шацем, продержится не дольше вечера – он возвышается над водой уже не больше чем на тридцать сантиметров, и его, во всяком случае, необходимо укрепить, прежде чем переносить груз и пострадавших.

Ни один носильщик не рискует перенести нас. Даже шерпы считают это опасным. Между ними разгорается спор. Наконец Аджиба решается, а остальные становятся по обе стороны моста, чтобы помочь ему. Лежа в палатке, я слышу, что переправляют Ляшеналя, затем Аджиба возвращается. Он поднимает меня на спину и твердыми шагами направляется к мосту. Мост состоит всего-навсего из четырех—шести бревен, связанных лианами и кое-как прикрепленных к берегам. Бурлящая вода перехлестывает через мост. Над рекой стоит туман мельчайших брызг. У носильщиков мокрые ноги, им легко поскользнуться. Мне хочется закрыть глаза – настолько ужасно чувство беспомощности. Но это свыше моих сил – я смотрю и, хотя Аджиба несет меня очень осторожно, шепчу ему на ухо:

– Slowly, Adjiba![105]

Сумеет ли он сохранить равновесие на этот шатком, скользком мостике? Наблюдающий за нами Удо пытается скрыть свое волнение. Ему хочется подбодрить нас, но улыбка получается вымученной. В тот самый миг, когда мы вступаем на мост, я осознаю всю неустойчивость нашего положения. Аджиба рассчитывает каждое движение и очень осторожно ставит ногу.

– Slowly, Adjiba!

Вода бешено мчится, образуя водовороты, при одном взгляде на которые у меня кружится голова. Шерпы, стоящие на той стороне, уже недалеко. Я боюсь, что по мере приближения к твердой земле Аджиба ускорит шаг. Я снова бессознательно шепчу:

– Slowly, Adjiba!

Еще несколько сантиметров, нам протягивают руки, поддерживают, вытягивают… Все!.. Я с облегчением вздыхаю, но в то же время с трудом удерживаюсь от слез – неминуемая нервная реакция после такого испытания.

Аджиба тотчас же несет меня в палатку и устраивает в ней, пока остальные поспешно переправляются через реку, вода в которой поднимается на глазах. Носильщики выстраиваются в очередь на переправе. Через два часа все кончено. Теперь экспедиция не окажется в ловушке в массиве Аннапурны… На следующее утро мост будет сорван бушующим потоком.

Удо немедленно нас осматривает. Он боится, что холод и сырость предыдущей ночи повредили нам. Ноги Ляшеналя сильно распухли, его состояние ухудшилось. У меня же после нашего неудачного бивака в основном пострадала правая рука. Раньше Удо утверждал, что потребуется ампутировать только конечные фаланги пальцев, теперь же он говорит, что придется отнять по крайней мере две фаланги. Все это меня крайне удручает.

Мы все собираемся в большой палатке на завтрак. Шац, ходивший вчера на разведку ущелья Миристи, говорит, что нет ни малейшего шанса пройти по этому ущелью прямо до Баглунга и долины Гандаки.

Такой путь позволил бы избежать длинного обхода, но он непроходим: на протяжении нескольких километров гигантские стены отвесно обрываются в реку, и, таким образом, нам почти сразу же пришлось бы взбираться на один из гребней – иными словами, идти той же дорогой, по которой шли наши товарищи 27 апреля.

Мы решаем специально послать Панзи в Нью-Дели, чтобы он отправил телеграммы, написанные несколько дней тому назад.

Я почти не принимаю участия в разговоре. Когда от меня не требуется внимания, я предпочитаю дремать и не думать о настоящем. Силы все более и более падают, и меня страшит дальнейший путь.

После нового осмотра Удо признает, что, поскольку поражена большая область, трудно предсказать, какой оборот может принять дело. Полузакрыв глаза, я слушаю, как он объясняет Ишаку, каким образом сухая гангрена может перейти в газовую, требующую немедленной и значительной ампутации. Ишак содрогается, услышав о том, что токсины, проникающие из пораженной части тела в живую ткань, могут распространиться по всему организму и вызвать общее заражение крови. Иногда же они концентрируются в каком-нибудь одном органе, например в печени, особенно часто это случается после введения антибиотиков, например пенициллина.

Тем временем Террай искусно мастерит для Ляшеналя сиденье в виде крюка, наподобие тех, которые используются для транспортировки в Альпах. Оно делается из палок, скрепляемых проволокой, таким образом ноги больного поддерживаются на том же уровне, что и все тело, и основное неудобство, причиняющее боль пострадавшему, устраняется. Шерпы делают точно такое же приспособление для меня. Дождь с адским шумом беспрерывно барабанит по палаткам. Выдержат ли они такую бомбардировку?

После тяжелой ночи я медленно прихожу в себя. Узнаю, что погода улучшилась. Если бы только она продержалась до вечера! Сегодня мы должны подняться с высоты 3700 метров до 4600 метров по чрезвычайно крутым склонам, причем до "Перевала 27 апреля" не будет ни одного места, мало-мальски пригодного для бивака.

По крайней мере, наши сиденья неплохи. Благодаря изобретательности Террая мы с Ляшеналем уже не испытываем такого страха при мысли о предстоящем путешествии.

Носильщики равномерно набирают высоту, хотя тропы нет. Подчас склон так крут, что приходится выбивать в земле ступеньки. Стремясь до темноты добраться до намеченного места, они героически пробиваются сквозь густой туман, являя собой нереальное, фантастическое зрелище. Тени появляются и исчезают… Силуэты растворяются в тумане. Это путешествие могло бы показаться сном, а люди – призраками, если бы не тряска, вызывающая во всем теле нескончаемую боль. Я изо всех сил пытаюсь остаться в состоянии тупого оцепенения. Ляшеналь спит на спине носильщика. Я завидую. Как это ему удается?

Незадолго до полудня основная часть отряда, поднявшись по травянистым кулуарам, достигает места, где при подъеме Шац оставил вымпел Французского альпинистского клуба. Носильщики хотят здесь заночевать, уверяя, что выше не будет подходящей площадки. Ишак и Удо делают вид, что не слышат. Они посылают пострадавших вперед, а сами идут с шерпами… Носильщики вынуждены следовать за ними. Начинается бесконечно длинный траверс к "Перевалу 27 апреля".