Она недоверчиво покачала головой и сказала устало:

- Все начинают с этого.

- У ваших поклонников бедная фантазия, - пошутил Каиров. И вынул портсигар. - Разрешите?

- Пожалуйста, - она поставила перед ним пепельницу. Вновь опустилась на диван. Пожаловалась: - Я несчастливая.

- Сейчас не время говорить о счастье, - нравоучительно заметил он. Прикурил от зажигалки.

- Что вы, мужчины, понимаете во времени. Вот вы мне в дедушки годитесь, а на вас смотреть приятно. И куда угодно с вами пойти можно.

- Благодарю.

Татьяна грустно усмехнулась:

- Доживи я до ваших лет - на меня никто и не посмотрит. Для женщин другой счет времени, полковник.

- Может, вы и правы… Но я все-таки перейду к делу. Когда вы познакомились с майором Сизовым?

- Какое это имеет значение? - вдруг напряглась она. И взгляд ее похолодел. И на лице обозначилась бледность, может быть, от испуга.

- Не задавайте встречных вопросов, - кажется, рассердился Каиров.

- В декабре. Число не помню. Но можно уточнить. Он пришел в библиотеку. Я выписала ему читательскую карточку. Там стоит дата.

- Видимо, вы знали его близко. Не было ли в поведении Сизова чего-либо подозрительного?

- Все мужчины одинаковы. В глаза: ля-ля, хорошая, милая. А из дому вышел - ни одной юбки не пропустит.

- У него была женщина?

- Значит, была, если письма писала.

- Вы их видели?

- Одно. Ну и этого достаточно.

- Поспешный вывод. Прежде необходимо прочитать письмо.

- Он учил меня другому. Ударил по лицу, сказал, чтобы я не смела читать чужие письма.

- Письмо сохранилось?

- Нет.

- Может, вспомните содержание?

- Ничего интересного там для вас не было.

- Охотно верю… Но любопытства ради хотел бы услышать.

- В начале письма она слюнявилась: дорогой, любимый… Встретиться бы желала, да обстоятельства не позволяют. Видно, замужняя, шлюха… Просила на брата по-воздействовать, который после контузии совсем опустился. И теперь вениками торгует возле бани.

- Дубовыми?

- А вы откуда знаете?

- Проходил мимо бани… Там всегда вениками дубовыми торгуют.

- Не знала. В бани не хожу. У меня ванна… Правда, горячей воды сейчас нет. Но я моюсь холодной. Привыкла. А кожа от этого становится эластичнее и здоровее. Смотрите, - она заголила руку выше локтя. Кожа у нее была смуглая, хорошо сохранившая следы прошлогоднего щедрого загара.

- Что было еще в письме?

- Ничего. - Ей был неприятен этот разговор. Настолько неприятен, что бледность, будто талый снег, исчезла с ее лица. И теперь, от злости ли, или простого раздражения, оно было покрыто большими розоватыми пятнами.

- Кем подписано письмо? - спросил Каиров.

- Подпись неразборчива.

- Обратный адрес?

- Без адреса, - она отвечала, нервно покусывая губы.

- Не обратили внимания, из какого города отправлено письмо?

- Местное… Поэтому я и выгнала его. Последнюю неделю он жил в гостинице.

- Вещей своих Сизов не оставил у вас?

- Все забрал. Позабыл только фляжку.

- Покажите ее.

Татьяна без всякой охоты встала с дивана. «Странная она женщина… - подумал о ней Каиров. - А может, и нет. Может, все закономерно. Родилась красивой.

В своем роде произведение искусства. Легкомысленная. Это тоже от рождения… Как бы выглядела жизнь на земле, если бы все женщины были вот такими красивыми. И такими легкомысленными. Наверное, сложились бы другие обычаи, нравы. Понятие морали было бы тоже совсем иным.

Почему она так разговаривает со мной? То злится, то кокетничает. Скорее всего Татьяна иначе и не может разговаривать с мужчиной. Она привыкла нравиться. Привыкла, как пьяница к алкоголю».

Татьяна принесла фляжку. Обыкновенную, из алюминия. В зеленом матерчатом чехле. Встряхнула. Булькнула жидкость.

- Что здесь? - спросил Каиров.

- Вино. Рюмочку?

- В первой половине дня не употребляю.

- Хорошая привычка.

- Сизов пил?

- Много. Но никогда не пьянел. Только глаза краснели.

- Я заберу с собой фляжку. Слейте вино в графин.

- Графин не пустой. А это вино выпейте во второй половине дня за наше знакомство.

- Спасибо, - Каиров встал. - Скажите, Сизов вел с вами разговоры о событиях на фронте?

- Редко. Мне кажется, они не очень интересовали его. Он любил повторять, что теперь фронт везде.

- Это точно. Спасибо… Всего хорошего. Извините уж…

- Пожалуйста, пожалуйста, - вежливо ответила Татьяна.

БЕЖЕНКА ИЗ НОВОРОССИЙСКА

Рыбколхоз «Черноморский» притулился к морю за высокой, ступающей в волны скалой, на которой моряки поставили мощную береговую батарею. Там же и глазастые прожекторы. Ночью, словно пули, темноту пронизывают. А днем спят под густыми пятнистыми сетками. Скала, стройная, точно девушка, красивая, приметная. Немцы на нее в сорок втором зуб точили. Только устояли моряки. Сколько чернобрюхих, крестастых самолетов дельфинами в море кувыркались!

Пострадал рыбколхоз. Конечно, меньше, чем город. Но… Семилетнюю школу прямым попаданием в щепки разнесло. На рыбзаводе от коптильного цеха лишь груды кирпичей остались. С полдюжины жилых домов тряхануло. Правда, прямых попаданий в дома не было, но с окнами, с дверями распрощаться пришлось.

Колхоз славился рыбой. До войны имел торговые договоры со многими санаториями и домами отдыха. Держал свой ларек на городском рынке. Делал консервы в цехах собственного маленького завода.

С войною улов упал. Большинство мужчин ушло в армию. Женщины теперь верховодили на шаландах. Честь им и хвала. Ничем сильному полу не уступали. Да вот беда, нынче в море далеко выходить рискованно. Немецкие подлодки еще, как акулы, рыщут. Мин - что медуз перед штормом. Промышляют колхозники возле берега. А какой улов на мелкоте - дело известное. И все же шаланды никогда не возвращались пустыми. День на день не приходился - кефаль, ставрида, хамса, битый дельфин. Дельфинье мясо было вполне съедобным. Но, когда его жарили, вонь стояла над всем поселком, уползающим в горы узкой ящерицей. Хозяйки посноровистее добавляли в жаркое стручковый перец, укроп, чеснок, лук…

Ваня Манько шмыгнул носом. Нет, есть ему не хотелось. Он сыт по горло дельфиньим мясом. Ему бы простого, говяжьего. Но это будет потом, когда батька вернется с фронта. А сейчас… Сейчас Ваня бежал с уроков. И крутой тропкой, огибающей кусты, спускался к морю. Море сегодня было ласковым и тихим. Волны не шумели, а разговаривали друг с другом шепотом, как мальчишки на уроках.

Учился Ваня в четвертом классе. Когда школу разбомбило, их перевели в клуб. Концертный зал большой. В каждом из четырех его углов занимался класс. И гул стоял плотный и неразборчивый, словно на колхозном рынке. В утреннюю смену ходили первый класс, второй, третий, четвертый. После обеда - с пятого по седьмой.

Скучно в школе было Ивану. Он любил море. Любил узкий, словно тростинка, рыбколхозный причал. Запах ветра морского, соленого. Он давно решил стать рыбаком. И сетовал, что из-за маленького роста взрослые не берут его в море.

А учеба? Какой с нее прок. Рыбе лично начхать, кто ее неводом вытаскивает - грамотный или не очень.

Берег долгий. И полукруглый, словно край блюдца. Галька на нем светлая. Лишь возле самой воды - тем- ная и блестящая. Потому что влажная. Не успевает высыхать. Волны лижут ее и лижут, как кот сметану… Хорошо на берегу. Да от посторонних глаз не скроешься. Увидит кто из колхозников Ивана - не пощадит. За ухо возьмет. И… водворит в школу.

Лучше всего бы спрятаться дома. Так раньше Иван и делал, когда мать на шаланде выходила в море. Но теперь лафа кончилась… Третью неделю у них квартирантка живет, беженка из Новороссийска. Строгая такая тетенька - учительница. Взяли ее алгебру да геометрию преподавать. В старших классах, значит. Вот она и околачивается в первой половине дня дома.

Вздыхает Иван. Тяжело, будто старик. Думает: а если осторожно-осторожно на чердак перебраться? Квартирантка и не заметит. Валяется, наверное, на кровати. Книгу читает.