Здесь живут люди, способные легко и без особой даже злобы и усилья, без страсти, воткнуть тебе ножик в спину. Ножик, вилку. Такого типа народ я видела лишь однажды, в раскаленном летнем Волгограде, бывшем Сталинграде, когда спускалась с товарищами к Волге, было под сорок жары, как в Танжере, и нас провожали глазами, следили за нами из своих кривых подворотен сухие, как богомолы и тараканы, исступленные мелкие мужики, сожженные алкоголем, но не утратившие боевой холодной ярости. Она подпитывается жарой и сводящими с ума ветрами из пустыни. Вторая мировая надломила дух европейцев, в корне изменила их миропонимание, они уже никогда не смогут быть такими же жестокими, как арабы, чтобы держать последних в повиновении. Жители Танжера пользуются этим знанием.

На этой земле я удостоверилась в том, что подозревала давно. Пол Боулз написал тот образ прозы, который полностью соответствует ландшафту и проживающему в нем антропосу. Так обычно поступал со своею профессиональной жизнью Платонов; подозреваю, примерно так работал Камю в «Постороннем». Беспощадная география, антропогеометрия, внешний и внутренний пейзаж беспредельно безжалостных человеческих существ, Боулз просто воспроизводит его, будучи совершенной сверхчувствительной нервной машиной, для такого письма недостаточно быть почтенным этнографом, которым он, конечно же, тоже являлся, нужно нечто большее, что ли, медиумизм, назовем это так в отсутствие более точного термина. Он затронул и присвоил миф крови и почвы, но чужой крови и почвы. Жестокость его письма — не персональная жестокость человека по имени Пол Боулз, она объективна для мира, который он выбрал для жизни, она — его составляющая. Этот тип жестокости, возможно, не всегда легко принять европейцу. Это нелегко понять, но легко увидеть из заснеженной России, с ее другим типом зла, у нас это зло скорее воплощается в полюсе холода, в адском льду заполярных лагерей, но что хорошо видно в письме Боулза, что было уроком всем нам, сначала группе питерских товарищей, влюбившихся в английскую версию, а потом благодарным читателям их переводов в «Митином Журнале»: писателю лучше быть жестоким. Точным. Стертым, безразличным, безличным. Свидетельствовать. Давать миру быть таким, как он есть: невыносимо жестоким, солнечным, ледяным. Смотреть на эту жестокость открытыми глазами, спалить себе сетчатку. Последние дети распадающейся империи, в девяностые мы обрели возможность защищать мораль и гуманизм с голоса Пола Боулза: доводя посулы и обманы гуманизма и морали до абсурда, до тошноты, до самоотвращения.

Из русских на него мне кажется более всего похожим Владислав Ходасевич, когда смотрится в зеркало. Может быть, еще Георгий Иванов.

Предыстория «Чужой» в каком-то виде уже фигурировала в пересказе московских журналистов, но не думаю, что она всем известна. Скажите, пожалуйста, как возникла идея этого сценария?

Идея сценария возникла у моего знакомого, Дмитрия Кузина, проживающего в Лос-Анджелесе, бывшего москвича, выпускника ВГИКа. Он посмотрел «Бумер» (я в то время еще не видел, не слежу и сейчас за новинками литературы, музыки и кинематографа) и захотел снять что-то в Америке, «типа „Бумера“, только по-настоящему». Вот так была сформулирована идея. Из «Бумера» я взял четырех пацанов, которые куда-то едут, больше ничего.

Кузин — режиссер? Снял ли он что-нибудь в итоге?

Кузин — режиссер и продюсер, снять у него не получилось, он охладел к «Чужой» и заинтересовался темой Ирака и вообще унасекомливанием Джорджа Буша-мл., президента США. Для него я написал сценарий «Порно для патриотов», про пытки в тюрьме Абу-Граиб, судьба сценария и фильма мне неизвестна. «Чужую» же выложил в открытый доступ в Интернет, где она и пролежала три года, пока не попала благодаря Георгию Мхеидзе на глаза Ad Marginem.

Я понимаю, что при общении знакомых людей могут возникать любые идеи, и все же сценарий предложили написать именно вам. У вас были предшествующие литературные опыты?

Да, у меня были предыдущие лит. опыты, в свободном доступе лежали и лежат мои рассказы, пьеска «Светская жизнь» (в Театре.doc вроде бы ея читали под названием «Новый год»), Кузин ознакомился и проникся доверием.

Вы — автор, идущий исключительно «от жизни», от знания того, о чем пишете, или у вас есть также художественные стимулы — например, написать или придумать лучше, чем кто-нибудь другой?

Я — реалист, не социалистический и даже не критический, я акын — что вижу, о том пою. Немного, конечно, приукрашивая и слова в предложениях переставляя — чтобы было интересней читателю. Художественный стимул есть — чтобы не пришлось краснеть, точнее — чтобы не вынесли вердикт «балабол». Те люди, мнение которых мне действительно важно, — их примерно пять-семь человек, из лично знакомых, но, допускаю, их больше, просто не знаком. А так, амбиции — «написать лучше всех и т. д.» — я ведь читал в детстве, в школе, в институте и потом тоже читал, пока не обломался, не охладел. Писателей много, среди них присутствуют графы, бароны, маркиз еще один, ученые присутствуют, герои войн и просто гении. То есть — «лучше всехЪ» я не замахиваюсь, пишу как получится и что получится — просто я вычеркиваю много, чтобы не позориться, может быть, поэтому читать не тяжело и объемы невелики. А «лучше кого-нибудь» — здесь я не оперирую, на этом поле. Все, что я хотел доказать себе и окружающим, я доказал в 30 лет, а мне уже значительно больше. Не соревнуюсь, кто лучше и т. д.