— Это вы выступаете на митингах?

— Я.

— Вас разыскивают?

— Да.

— Что вам грозит?

Лахеч пожал плечами.

— Не знаю. Думаю, заключение, возможно, пожизненное в каком-нибудь работном доме.

— Придя сюда, днем, вы рискуете, что вас арестуют…

Всего какой-то миг он был в нерешительности, не зная, что ответить.

— Да, разумеется. За мной следят.

— Зачем вы пришли ко мне?

Лахеч вскинул голову, словно этот холодный вопрос оскорбил его. На его лице уже не было и следа былой робости, он вызывающе смотрел на Азу.

— Я мог бы ответить: потому что вы пригласили меня, — неторопливо произнес он, — но это была бы неправда. Я пришел, потому что мне так захотелось, потому что хотел увидеть вас — любой ценой, даже если бы за это пришлось заплатить жизнью.

Аза презрительно усмехнулась.

— Странно вы со мной разговариваете. Я могу попросить вас немедленно покинуть мой дом.

Лахеч мгновенно испугался, и на его лице вновь появилась покорность, и только глаза исступленно сверкали.

— Я люблю вас, — сдавленным голосом прошептал он. — Люблю, толком даже не зная, ни кто вы на самом деле, ни что вы сделаете с моей любовью, которая вам явно ни к чему. Я говорю вам это, потому что мне нужно объясниться. Не знаю, сколько мне еще осталось жить и увижу ли я еще когда-нибудь вас…

— Почему вы меня любите?

— Нелепый вопрос. Я ведь у вас ничего не прошу.

Аза жестом прервала его. В глазах у нее загорелся едва уловимый жестокий огонек. Она медленно опустилась в кресло и из-под чуть опущенных век смотрела на него, на губах у нее блуждала улыбка.

— А если бы я была готова… отдать вам… все?

Музыкант отшатнулся. В первое мгновение в его глазах вспыхнуло величайшее изумление и некий безумный огонек. Но он тут же опустил голову и тихо, тоном, как бы извиняющимся за смысл своих слов, произнес:

— Я тотчас бы ушел от вас.

— Ушли бы? Презирали бы меня?

— Нет. Не презирал. Я знаю, вы задали этот вопрос шутки ради, но я отвечаю совершенно серьезно. Вы позволите мне продолжать?

— Продолжайте, — разрешила Аза, и в голосе ее звучал то ли подлинный, то ли притворный интерес.

Лахеч сел на низкий табурет у ее ног и говорил, не сводя с нее глаз:

— Понимаете, до сих пор моя жизнь была сплошной упорной борьбой ради возможности творить. К чему вам рассказывать, что я вынес, какие пережил падения, поражения, сколько претерпел унижений! Все это уже позади. А сейчас…

— А сейчас музыку вы бросили, — прервала его Аза. Он покачал головой и улыбнулся.

— Нет, музыку я не бросил. Просто мне раскрыли глаза. Хотя я толком даже не знаю, кто — человек ли, протянувший мне руку, или случай. И я понял, что шел неверным путем. Чтобы творить, нужно не трудиться и подыхать с голоду, а жить!

— Жить…

— Да! Лучше я вам объяснить не сумею, не могу, не способен. Знаю только, что для меня та низменная и бесславная борьба, которую я вел, закончена. Я умираю с голоду, валюсь от усталости, я затравлен, как дикий зверь в лесу, не знаю, что будет со мной через день, через час, и однако сердце в груди у меня ликует! Когда-то я карабкался вверх, и меня пинали, а теперь сошел на самое дно и поднимаюсь! Я жил среди «цивилизованных» людей, и они меня не понимали так же, как я не понимал их, а теперь нахожусь среди «варваров» и чувствую каждое биение их сердец, стремящихся к свету, пусть через пожары и развалины, но к свету, и я знаю: они слушают и слышат мой голос. И поверьте, только сейчас в душе моей рождается великая, величайшая песнь! Если я уцелею в надвигающихся событиях, она загремит, словно буря, над смертью и разрушением, загремит таким победным гимном над завываниями людских бед, что сердца людей будут рваться от переизбытка жизни, от безумного наслаждения!

Лахеч вскочил, глаза у него пылали.

— К черту театры! — выкрикнул он. — Долой кулисы, декорации, искусственное освещение! К черту бездушный, выдрессированный и трусливый оркестр! Пусть мой гимн играет море, ветры в скалах, громы на небе, сосновые леса и степи! О, как я хочу дожить до этой моей песни, как я хочу создать ее! Я создаю уже для нее слушателей, очищаю мир, чтобы она могла, когда вырвется из моей груди, широко разгуляться по нему!

Лахеч прижал к груди сжатые кулаки, пухлые губы его приоткрылись в улыбке, обнажив белые зубы.

Аза спокойно смотрела на него из-под полуопущенных век.

— Сударь…

Лахеч опомнился и опустил голову.

— Простите. Я слишком громко говорил…

— Подойдите поближе. Вы странный человек, очень странный. В вас пылает дух. И все-таки скажите же мне наконец, какое отношение это имеет ко мне? Почему вы убежали бы, если бы я… протянула к вам руку?

Прояснившееся было лицо Лахеча вновь стало угрюмым.

— Я люблю вас.

Аза расхохоталась.

— Это я уже знаю.

— Нет, не знаете. Вам даже не представить, что это значит. Когда я думаю о вас, исчезает весь мир. О, как это прекрасно, что у меня нет никакой надежды!

Он спрятал лицо в ладонях и молча стоял так несколько секунд.

Аза смотрела на него с нескрываемым любопытством.

— Продолжайте же Я хочу все знать.

— Хорошо. Вы все узнаете.

Лахеч снова смотрел на нее, глаза его горели самозабвенным, безумным огнем, и он торопливо, лихорадочно говорил:

— Не знаю, так ли бывает всегда, когда любишь, но одновременно я ненавижу вас. Я боюсь — даже не вас, самого себя боюсь! Чувствую, что если бы я хоть раз прильнул губами к вашей руке, это был бы конец всему. Я уже не смог бы оторваться от нее.

— Можете не опасаться. Если бы было нужно, я сама вырвала бы ее у вас.

Лахеч яростно сверкнул глазами.

— Я убил бы вас.

— Это все слова.

Она начала с ним играть, как кот с мышью.

— Нет, если я говорю… Ах, если бы вы только знали, сколько раз я думал об этом, следя за вами из укрытия, пожирая вас глазами!

— Думали убить меня?

— Да. Вас необходимо убить. Вы пришли в этот мир на горе людям!

— Но ведь я умею и давать счастье И какое счастье!

По телу Лахеча пробежала дрожь.

— Да, я знаю, догадываюсь, чувствую. И именно поэтому… Безумное счастье, которое ломает, унижает.. Быть сильным настолько, чтобы решиться обвить пальцами вашу белую шею и сдавливать, сдавливать, пока не отлетит последний вздох! Но перед этим даже не коснуться вас.

Дрожь непонятного болезненного наслаждения пробежала по спине у Азы.

— А почему перед этим… не прильнуть к моим устам? Неужели вы не видите, какие они алые? Неужели не чувствуете, даже на расстоянии, какие они жаркие?

Лахеч, обессилевший от волнения, прислонился к стене и молча смотрел на Азу исступленным взором.

— А что будет, если я вас поцелую?

— Не знаю. Не знаю. Мне надо идти.

Он направился к двери.

— Останься!

— Не хочу.

— Нет, ты останешься!

— Прошу вас… Прошу вас…

— Взгляни на мои уста. Ты говоришь, это гибель? Что ж, пусть будет так. Разве ты не чувствуешь, что один мой поцелуй стоит большего, чем все дурацкие попытки спасения человечества, все битвы, все высокие слова и подвиги, большего, чем искусство и жизнь? Неужели не чувствуешь?

— Чувствую. И потому… мне надо уйти…

— Никуда ты не уйдешь. Останешься, пока я не отпущу тебя.

Лахеч ощутил на себе ее пламенный взгляд, и ноги у него стали словно ватные. У него было ощущение, будто все его мышцы расслабились, в глазах потемнело, в голове был шум и какая-то вялость… он еще успел хрипло выдавить:

— Я пойду…

Аза громко, торжествующе рассмеялась, и прежде чем он успел осознать, что происходит, припала хищными устами, что так умели изображать страсть, к его воспаленным губам.