…Тихое, покойное и безмолвное еще вчера озеро, без единой морщинки на зеркальной поверхности, вдруг нахмурилось. Могучие волны, в сажень — полтора вышиной, с белыми гребнями грозно двигались одна за другой, разделенные темными безднами. Страшный рев, шум, всплески, свист и вид этой необъятной стихии, по которой ходили взад и вперед миллионы великанов-валов, производили на душу неизъяснимое впечатление. Душа стремилась к мужеству и отваге… Я долго стоял у озера и смотрел на сердитые волны, которые взбегали на берег, хлестали меня по ногам и, разбившись, прочь уходили… Пробуждение прогоняло сны. С утра перед глазами вновь безутешный пейзаж с удушающим зноем. Снова мерно стучат копыта по иссохшей земле и валунам. И одна беспокойная мысль одолевает: «Воды, надо много воды…» Итак, мы четвертые сутки в пути. Солнце в зените, небо безоблачно. «Смотри, тарга, — окликает меня Балбал и показывает на мелькающую вдали серебристую ленту, — это река Коп-Кешик!» Когда мы подъехали ближе, крик разочарования вырвался из моей груди: от бурных весенних потоков Коп-Кешика осталась узкая солончаковая полоска ила, пропадающая в Барлыкской степи. «Ничего, тарга, — подбодрил Балбал, — зато отсюда до скалы близко». Вдоль левого берега Коп-Кешика высились причудливые горные отроги. Ветры, сильный жар летом и студеные холода зимой разрушили гранит скал, превратили их вершины в фантастических животных. Вот как будто встал на задние лапы исполинский медведь. Тень от него падает на естественную нишу в соседней скале и закрывает вход. «Хайрахан, медведь, — пробормотал мой проводник, опасливо указывая на нишу, — хайрахан не пускает нас. Подождем, тарга, когда солнце уйдет в сторону и путь станет свободным». Я усмехнулся, но Балбал укоризненно покачал головой: «Нехорошо, тарга. Сам лама говорит: «Нельзя ходить, когда дух медведя закрыл путь». Если ты хочешь, иди один, а я подожду, когда дух хайрахана уйдет».

Оставив Балбала с лошадьми, я вошел в нишу. Она была длиной в две с небольшим сажени, в три аршина вышиной и глубиной до полутора. Стенки ее гладки и как будто чем-то вытерты и вылощены. Задняя и левая стены, а также потолок ниши были исписаны черной краской, но настолько неясно, что с трудом различались отдельные черточки и буквы. Долго я бился над тем, чтобы перенести на бумагу хоть что-нибудь из этих, может быть, очень любопытных, очень важных надписей. Солнце пошло к Закату, и теперь лучи его, проникавшие внутрь ниши, отражались от блестящей поверхности задней стенки и еще более затрудняли работу. Оттого что голова была запрокинута назад, онемел затылок; затекли руки. Я уже потерял надежду добиться чего-нибудь от этой немой скалы, даже в досаде убрал карандаш и бумагу, как мне пришла мысль вымыть стенки или просто смочить исписанные места, чтобы «буквы» выступили ярче. На беду кругом расстилалась безводная, голая степь с этой одинокой цепью гор, где воды достать невозможно. Недолго раздумывая, я плюнул на стенку и размазал слюну рукой. Оригинальный способ оживления старых картин и надписей увенчался успехом: к своей великой радости, я увидел, как несколько знаков на влажном месте выступили отчетливо, точно живые, как будто их только что написали. Полюбовавшись, я полез в сумку за карандашом и бумагой, но, когда поднял голову, знаков уже не было. Они исчезли: послеполуденное солнце высушило их.

Но теперь я жалел лишь о малом запасе своих слюнных желез. При страшной жаре губы спеклись, во рту пересохло и по временам горло перехватывала резкая боль. К счастью, мой проводник не решался долго находиться в нише, хотя тень хайрахана давно открыла путь. Он бродил меж валунов и наткнулся на лужу воды в камнях, оставшуюся, видимо, от недавних дождей. Балбал окатил водой стену на целый аршин.

Любопытное зрелище представилось мне: вверху шла горизонтальная надпись, под нею девять строк вертикального письма. Первая, вторая, третья, четвертая, пятая и шестая строки были написаны какими-то руническими знаками, а остальные были похожи на монгольскую вязь. Сразу за верхней горизонтальной строкой был изображен большой по размерам круг, а от него шли кривые и ломаные линии вроде облаков, над которыми восседал со сложенными на груди руками и поджатыми ногами ламаистский святой. Самым интересным были две совершенно одинаковые стрелы, выполненные той же краской, что и первые шесть рунических строк. Стрелы располагались под святым. Одна, совершенно прямая, указывала острием из ниши, острие другой было несколько изломлено кверху.

18 июля 1889 года. Ни одной надписи я прочесть не смог. Мои знания в этих письменах меньше, чем ничто, я, видимо, даже не очень точно определил их принадлежность. Я пожалел уже тогда о своем неведении в разных письменах и жалею сейчас, спустя три дня, когда продолжаю писать эти строки. Может быть прочитав надписи, я бы сумел срисовать их точнее и наверное узнал бы, куда показывают стрелы, к чему приведет указанный ими путь. Куда-то или к чему-то они должны были показывать, иначе зачем же их изобразили?

19 июля 1889 года. Опять возвращаюсь к нише. На потолке ее я также заметил письмена, но ничего не смог сделать. От частого запрокидывания головы кровь приливала к вискам. Началось головокружение, мне стало нехорошо, и я вышел наружу. Увидев меня, Балбал перепугался и уговорил тронуться в обратный путь. Всю дорогу, пока мы вновь пересекали Барлыкскую степь, меня не оставляла мысль о нише. Когда я пишу эту запись, мы делаем свой последний привал. Завтра прибудем к юрте Косого ламы. Несмотря на уговоры Балбала, я решил обратиться к этому служителю здешнего культа, чтобы хоть что-то понять в письменах ниши и ее стрелах. Не знаю, что даст мне завтрашнее посещение ламы, будет ли оно удачным.

Сегодня я чувствую себя вознагражденным за труды. Мне кажется, что я наткнулся на что-то интересное. Может быть, по этим стрелам Немой скалы, зная место и условия работы, будущий путешественник отыщет какой-то загадочный путь и познает тайну. Интерес надписей несомненен, и не только потому, что они связаны со стрелами, но еще и потому, что написаны они на разных языках. Разгадка их может пролить свет на отдаленные времена, на историю народа, утверждавшего некогда владычество в стране, занятой в настоящую пору другим народом, иным языком, чуждой верой.

Кончаю этот день. Балбал зовет меня продолжать путь. Еще один ночной переход — и мы или у разгадки, или у завесы тайны. Я знаю, что ни ночной прохладный степной воздух, ни мерный шаг наших лошадей, ни тягучие песни проводника не развеют меня. Я жду с нетерпением завтрашнего дня, я хочу знать, к каким тайнам ведут эти стрелы…»

Кончив читать дневник, Багров развернул рулон с чертежами. На одной из схем было изображено то, что срисовал Андронов в нише. Стрелы несколько раз были подчеркнуты. Багров вглядывался в нечеткие очертания знаков надписей и снова пристально смотрел на стрелы. «Куда ведут они?» — вдруг громко произнес Багров.

Степан очнулся от дремы:

— Да, барин?

Багров вздрогнул от неожиданности.

— Ты вернулся, а где же Балбал?

— Я опоздал, их уже угнали.

— Почему же ты не поспешил следом? Ссыльных-то пешком гонят!

— Я не решился, барин.

Степан пробурчал еще что-то и пошел прочь, испуганный взмахом руки Багрова. Профессор резко повернулся спиной к слуге.

Оставшись один в кабинете, Багров достал из стола портрет Андронова: «Прощай, друг, прости, что не задержал Балбала. А труды твои издадим непременно, они будут служить нашей науке, нашему народу».

Багров отдернул занавеси. За окном уже утро. Молчаливо он смотрит куда-то вдаль сквозь туман. Ему кажется, что он видит бесконечные просторы России, партию ссыльных. Они идут туда, в бескрайние степи Сибири, в дикие места, и с ними уходит Балбал, унося, возможно, и частичку тайны скалы, так и оставшейся немой…

ГЛАВА I

ИСЧЕЗНУВШИЕ ТАБЛИЦЫ

Впервые в Туву

Транспортный самолет ждал специально. Только Андрей Скворцов и Виктор Демидов поднялись на борт, как дверь плотно закрыли, взревели моторы и самолет пошел на старт. На жестких сиденьях транспортника было неудобно. Оторвавшись от земли, самолет стал набирать высоту. Угрожающе поползли тяжелые ящики и массивные мешки.