— Все они могут! — раздраженно сказал Митя.

Закупив с Мишей-маленьким спиртное, они зашли в забегаловку у Тишинского рынка. Митя взял по сто грамм водки и пару сосисок.

— Ну, помянем раба божьего, Рашида Бектемировича, царствие ему небесное. Или как там у них говорят? Пусть Аллах всегда будет с ним?

Они выпили, не чокаясь. Митя поморщился, откусил сразу пол сосиски.

— Не везет мне, Миша с друзьями. Вообще никак! Или предают, как Маркуша, или уходят вот так, не по-человечески, не попрощавшись. Куда это годится, скажи?

— Да уж, — согласился Миша-маленький, — не годится.

— Давай еще по сто, а? Ну нажремся сегодня, ну и что? Кто нам что скажет? Друг погиб!

— Давай, — сразу согласился Миша.

— Эх, алкоголики мы с тобой, Борменталь, — совсем как Маркуша, сказал Митя, отправляясь за новой порцией водки.

Когда они вернулись в дом Рашида, народу там прибыло, появились кафедральные, из ректората. Дверь им открыла Игонина.

— Гюзель Андреевна, куда спиртное? — спросила она.

— А, несите в его комнату.

Они затащили сумки в комнату Рашида. В ней было сумрачно, пахло какой-то горькой травой. Митя ступил на скрипучую половицу. Створка шифоньера со скрипом открылась, с зеркала бесшумно соскользнула черная шаль. Митя увидел свое отражение. Испуганное выражение лица, будто сейчас он увидит в зеркале Рашида. Он нагнулся за шалью, поднял, стал занавешивать зеркало. Его взгляд упал на кобуру, висящую на перекладине. “Ну да, это двоюродного братана,”— вспомнил Митя. Он протянул руку и нащупал в кобуре пистолет. Отдернул руку, будто кобура была горячей, оглянулся на Мишу. Миша смотрел на него. Закрыл створку, защемив ею шаль.

— Теперь не откроется. Ну что, мавры сделали свое дело, мавры могут уходить?

В тот вечер они с Мишей-маленьким напились на кафедре до поросячьего визга. Оба плакали, распуская сопли, просили друг у друга прощения, клялись в вечной дружбе, обнимались, целовались, ели шишечки Зоиного горького кактуса и били посуду. По дороге домой Мите стало плохо, и он заблевал пустой трамвай. Хорошо хоть не было Вики с Дашкой, и они не видели его такого, безобразного…

Все сидели за длинным столом. Стучали ложки. Поминальный обед подходил к концу. Гюзель Андреевна, подперев голову рукой с мокрым платком, вспоминала:

— Рашидик обожал восточные сладости, особенно орешки в сахаре. Я ему с зарплаты всегда покупала несколько пакетиков. Раньше все это было в дефиците — в очередях приходилось выстаивать. Приду уставшая, а он залезет в сумку, достанет конфеты и меня ими кормит — жалеет. “Съешь, мама, орешку, силы и появятся, — Гюзель Андреевна смахнула набежавшую слезу и продолжала: — У нас в семье обычно не пели, а он любил. Я, говорит, среди вас, мусульман, белая ворона. У него любимая была “Хасбулат удалой”. Никто уж и не помнит ее. Он ее в фольклорной экспедиции записал у какой-то бабушки. Бывало как заведет пронзительно, аж за душу щиплет.

— “Хасбулата”? Да как же, знаем, известная песня, — сказала Игонина. — Ну, филологи, все ведь знают? Споем любимую Рашида?, — и не дожидаясь никого, затянула: — Хасбулат молодой, бедна сакля твоя…”

Миша-маленький жестом показал Мите, что хочет покурить. Митя кивнул и выбрался из-за стола. Они оказались на кухне.

— Вот, блин, фольклористка! Устроила тоже! — сказал Миша, потягивая Мите пачку. Митя отрицательно помотал головой — не хочется.

— Да ладно, не бухти. Пускай попоют, если хочется, — Митя припал к графину с морсом. После вчерашнего его мучила страшная жажда. — Ты как? — спросил он, отрываясь от графина.

— Ниче, я привыкший. Маркуша научил, — Миша-маленький докурил сигарету. — Пойду отолью.

Митя проследил за Мишей. Миша-маленький включил свет, запер задвижку в туалете. Митя проскочил мимо туалета в комнату Рашида. Здесь было все также сумрачно и горько пахло. На письменном столе Рашида стоял тарелка с восточными сладостями. Митя открыл створку шкафа, нащупал в темноте кобуру. Чуть-чуть приподнял ее, ощущая вес оружия. Несколько секунд раздумывал, прислушиваясь к бешено бьющемуся сердцу в груди. Оглянулся на дверной проем. Дрожащими пальцами расстегнул кобуру, сунул пистолет во внутренний карман пиджака. Застегнул кобуру, будто так и было, прикрыл створку с зеркалом, защемив шаль.

Он оказался у туалета как раз в то мгновение, когда Миша-маленький открыл дверь. От неожиданности Миша вздрогнул.

— Я тоже хочу, — объяснил Митя. Он заперся в туалете, достал пистолет из кармана. Обычный “Макаров”, каких тысячи. Вынул из ручки магазин. Магазин был под завязку снаряжен патронами. Ну что же, очень хорошо, значит рисковать больше не придется, покупая у барыг “маслята”. Митя переложил пистолет в карман брюк. Потрогал оружие на ляжке. Посмотрел, прикрывает ли карман пола пиджака. Пиджак у него был длинный, если не приглядываться — не заметишь. Он спустил воду и вышел из туалета. Миша ждал его на кухне. За столом продолжали петь. Теперь Игонина затянула про сироту. Мите хотелось поскорее уйти, но он подумал, что должен еще посидеть, попить, попеть, поесть и обязательно выйти вместе со всеми.

Они с Мишей-маленьким вернулись за стол, и Митя подхватил вслед за Крошкой: “Как на речке, стал быть, на Фонтанке…”

Прошло полтора месяца. Митя перевез Вику с Дашкой с дачи. Дашка снова пошла в садик. Вика занялась поисками работы, хоть Митя ей и не советовал, говорил: сиди дома, прокормлю. Ну что поделаешь, не могла она больше сидеть в четырех стенах, и так — больше четырех лет. Мите добавили зарплату, предложили возглавить предметную приемную комиссию вместо Крошки Цахеса. Митя с радостью согласился, прикинув, что, пожалуй, за лето сможет заработать дочери на квартиру. Жизнь вошла в нормальное русло.

Наступила первая настоящая оттепель. Сосульки заплакали прозрачными слезами, и без того грязный снег превратился в сплошное месиво, но его, к счастью, быстро убрали с улиц, и земля стала потихоньку оттаивать под лучами теплого весеннего солнца.

Митя зашел за Дашкой в садик. Дети с воплями носились по участку, все мокрые и грязные, молодая воспитательница поглядывала на них с тоской.