– Жили в различных частях страны и годами не виделись. Хотя случайные встречи и были.

– Весьма слабые основания для подобного диагноза.

– Один из них – психиатр.

– Ого! Который?

– Лейла Закери – так ее звать. Живет в Сент-Луисе. Работает там же, в госпитале.

– Никто из них не обращался к властям – федеральным или местным?

– Верно. Брокден вышел на контакт после того, как узнал о Палаче. Он был тогда в Вашингтоне. Отправил известие о возвращении его и затребовал сообщение об убийстве. Он попробовал разыскать всех своих бывших сослуживцев, узнал в процессе поисков о Барнсе, вышел на меня, а затем попытался уговорить остальных отдаться под мою защиту. Но они не согласились. Когда я разговаривал с доктором Закери, она указала мне – очень вежливо – что Брокден очень больной человек.

– Что у него?

– Рак. Поражен позвоночник. Это уже неизлечимо, когда рак поражает его и внедряется внутрь. Он даже сказал мне – как-то так выразился – что ему необходимо протянуть где-то месяцев шесть, чтобы закончить доработку очень важной части законодательства – нового уголовного реабилитационного акта – и я допускаю, что это выглядело идеей параноика. Но черт бы меня побрал, кто бы не свихнулся в такой обстановке? Доктор Закери, например, все это расценила именно так, хотя и не связывала убийство Барнса с Палачом. Она считает, что это был вульгарный грабитель, которого вспугнули – и он, естественно, перепугался и убил хозяина.

– Значит, она не боится Палача?

– Она сказала, что ей-то куда больше известно о психике Палача, чем кому бы то ни было, и она поэтому не особенно беспокоится.

– А как насчет другого оператора?

– Он сказал, что доктор Закери может превосходно разбираться в психике Палача, и что сам он больше всех знает о мозге этого существа и что совсем не беспокоится.

– Кого вы имеете в виду?

– Дэвид Фентрис – инженер-консультант в области электроники и кибернетики. Он действительно немало потрудился при создании Палача.

Я встал и сходил за кофейником. Не то, чтобы я страшно захотел опрокинуть чашечку как раз сейчас. Но я услышал знакомое имя: мне пришлось в свое время поработать с Дэвидом Фентрисом. И он некоторое время участвовал в космической программе.

Около пятнадцати лет тому назад Дэйв был связан с проектом Центрального банка данных – именно тогда мы и познакомились. И хотя у многих из нас заметно изменялись взгляды на свою работу по мере того, как мы добивались все большего и большего прогресса, Дэйв все оставался по-прежнему неукротимым энтузиастом. Жилистый, с седыми коротко подстриженными волосами, сероглазый, в очках с роговой оправой и тяжелыми стеклами, постоянно колеблющийся между рассеянностью и взведенностью, стремительностью, он имел привычку выражаться полусформулированными мыслями на бегу, так что вы могли начать думать о нем, как о представителе той породы людей, которые добрались до поста с небольшой властью за счет подкупа и интриг. Тем не менее, если вы подольше присматривались к нему, мнение ваше изменилось бы – он умел прогонять рассеянность и жестко брать себя в руки. К тому времени, когда он заканчивал дело, вы весьма недоумевали, как это не смогли разглядеть всего этого давным-давно и почему парень вроде него до сих пор находится на такой незначительной должности. А еще позже вас могло поразить то, каким печальным кажется он в то время, когда не пылает энтузиазмом насчет чего-нибудь. Сила духа его была чересчур высока для небольших проектов, в то время как значительные предприятия нуждались в ком-то более хладнокровном. Так что меня не удивило, что выше консультанта он так и не поднялся.

Больше всего меня занимало теперь, конечно, то, помнит ли он меня. Правда, внешне я изменился, личность стала более зрелой (во всяком случае, я на это надеялся), поменялись и привычки. Но хватит ли этих перемен, если в ходе расследования придется столкнуться с ним? Мозг, прятавшийся за очками в роговой оправе, был способен много чего сделать даже с более ничтожными данными.

– Где он живет? – спросил я.

– В Мемфисе… А в чем дело?

– Просто пытаюсь выстроить географическую карту, – пояснил я.

– А сенатор Брокден в Вашингтоне?

– Нет. Он вернулся в Висконсин и сейчас забился в берлогу в северной части штата. С ним четверо моих парней.

– Понятно.

Я сварил еще кофе и уселся снова. Мне вообще не нравилось это дело, и я решил не браться за него. Хотя мне и не нравилась необходимость сказать Дону решительное «нет». Его поручения стали важной частью моей жизни, а это было не просто работой для ног. Оно было для него, очевидно, важным, и Дону хотелось, чтобы я взялся за него. Я решил поискать лазейку, найти какой-нибудь способ свести дело к какому-то подобию работы телохранителя в процессе развития расследования.

– Кажется весьма своеобразным, – заметил я, – что Брокден единственный, кто боится своего детища.

– Да.

– …И что он не называет причин этого.

– Верно.

– Плюс его состояние и то, что доктор сказал о влиянии его состояния на его разум.

– У меня нет сомнений, что он невротик, – сказал Дон. – Погляди на это.

Он дотянулся до пальто и вытащил пачку бумаг. Порывшись в них, он извлек единственный лист, который предал мне.

Это был обрывок бланка Конгресса, судя по тексту сверху, а на нем было нацарапано послание.

«Дон, – гласило послание, – мне нужно увидеть тебя. Чудовище Франкенштейна только что вернулось оттуда, куда мы загнали его, и оно ищет меня. Будь проклята вселенная, пытающаяся замучить меня! Позвони мне между 8 и 10. Джесс».

Я кивнул, протянул было лист назад, но затем придвинул снова. Сатана тебя побери!

Я отхлебнул кофе. Мне казалось, что я давным-давно поджидал подобное дело, но я отметил и кое-что из того, что непосредственно обеспокоили меня. С краю, где обычно бывают такие пометки, я увидел, что Джесси Брокден был в комитете по наблюдению за программой Центрального банка данных. Я вспомнил, что комитет этот был создан для разработки серии рекомендаций по совершенствованию работы Банка. Прямо сейчас, без подготовки, я не помнил позицию Брокдена по какому-либо спорному вопросу, в обсуждении которого он участвовал, но – о, черт! Просто это было слишком серьезным, чтобы его можно было изменить, и, существенно, сейчас. Но Центральный банк был единственным реальным чудовищем Франкенштейна, которое меня беспокоило, и там всегда была возможность… С другой стороны… вот черт, опять! Что, если я позволю ему погибнуть, когда мог бы спасти, и он был бы тем, кто?…