— Ррр, ррр, ррр… — злорадно захлебывался штурмовик, изрыгая снопы огня.

И длинной очередью, пока были патроны в коробке, огрызался зенитный пулемет:

— Та-та-та-та…

Вдруг самолет выбросил из правого крыла черный сгусток дыма и, миновав позицию батареи, врезался в ольховый кустарник, обдав небо грязно серым дымом…

Когда Щеглов и Чугуев подбежали к пулемету, Харитоныч недвижимо стоял возле него, подогнув колени и подавшись корпусом вперед. Его пальцы намертво стиснули рукоятки затыльника пулемета. Шапка валялась под ногами, и из нее торчал клок ваты. От виска по левой щеке Харитоныча широкой полоской стекала кровь. Она крупными каплями падала на примятый снег и свертывалась красными шариками. Чуть поодаль безжизненно лежали командир расчета Дубанов, пулеметчики Зотов, Строев.

Минуту, может, и дольше, сдернув шапки, Щеглов и Чугуев стояли и молчали. Вечером у рощи прозвучали три винтовочных залпа. А на другой день, оставив у рощи несколько свежих холмиков и получив пополнение, зенитчики снялись с огневых позиций и опять двинулись вперед.

ВРЕМЯ И ЛЮДИ

Штурмовые группы бойцов Первого Белорусского фронта медленно продвигались к центру города. Гитлеровцев приходилось выбивать из каждого дома, из каждого этажа. Город горел. Черный густой дым клубился над остроконечными крышами домов, над мрачными кирхами и смрадной пеленой тянулся в чистое небо. В дыму терялись, точно утопая в грязи, ослепительные лучи апрельского солнца.

В полдень бой стих. Бойцы закреплялись на занятых рубежах.

— Подтянут тылы и резервы — начнем опять штурм, — сказал пулеметчик Ващеев своему напарнику Ляпунову, когда они остановились в узком, как коридор, дворе. Ващеев ткнул рукой в грязную стену дома: — Подвал внизу. Из него улица видна как на ладони. Тут нам и приказано позицию занять.

Осторожно переступая через битый кирпич, которым была усеяна каменная лестница, пулеметчики спустились вниз. Это было полуподвальное помещение, разделенное надвое стеной с узкой металлической дверью. Первая половина была завалена дровами и ломаной мебелью. Квадратное окно с разбитыми стеклами выходило во двор. В углу, что был ближе к выходу, на узлах сидела худая, с бледным лицом женщина. Она испуганно уставилась на солдат, прижав к себе двух маленьких белокурых девочек-близнецов. А может, и не были они близнецами, а Ващееву лишь так подумалось, потому что девочки были очень похожи и одеты в одинаковые зеленые пальто. Они, как и их мать, робко смотрели на незнакомых солдат, на пулемет, который Ващеев держал на плече.

Ващеев, глянув на женщину и на детей, вздохнул и прошел к металлической двери. Ляпунов усмехнулся:

— Ишь ты, затаилась! Смотрит, будто мы с того света заявились.

— У каждого свое горе, — отозвался Ващеев.

— Го-о-ре, — протянул Ляпунов. — Небось в сорок первом у них не было горя, а радовалась эта дамочка, что ее супруг по нашей земле топает да ей посылки с нашим добром присылает.

— Может, радовалась, а может, и нет. На лбу не написано.

— То-то и оно, что не написано. А жаль. — И, обращаясь не то к товарищу, не то к немке, Ляпунов заключил: — Н-да, сорок пятый год — это тебе не сорок первый.

Ващеев прошел во вторую половину подвала. Ляпунов — следом и прикрыл за собой дверь.

Вторая половина подвала была так же захламлена. Вперемежку с дровами на полу валялись пустые бочки и ящики, рваный с цветной обшивкой матрац. Неприятно пахло сыростью и давнишней гнилью. Окна были заложены кирпичом, и только в самом низу оставлены узкие щели-амбразуры.

Ващеев остановился возле одной из амбразур, осторожно заглянул в нее. Он увидел широкую, далеко убегающую вперед улицу.

Подошел Ляпунов.

— Ишь ты! Пустота какая на улице, — удивился он. — Фашисты будто все вымерли.

— В домах притаились, — сказал Ващеев. — Выкурим скоро.

Ващеев спокойно, со знанием дела установил в амбразуре пулемет, подтащил бочку и, перевернув ее вверх дном, уселся на нее с правой стороны от пулемета, где и полагалось ему быть, как первому номеру.

Ляпунов устроился на рваном матраце, слева.

Иван Ващеев и Семен Ляпунов воевали вместе третий день. Раньше у Ващеева был другой помощник, но его убили в бою, и Ивану прислали Ляпунова, который прибыл в часть из полевого госпиталя.

Пулеметчики несколько минут молчали, прилаживаясь на новом месте. Ляпунов частенько с беспокойством поглядывал в амбразуру, потом сказал:

— Думается, затевают фашисты что-то. Притихли, а потом, гады, какую-нибудь свинью подкинут, атаковывать начнут.

— До этого дело не дойдет, — сказал Ващеев. — Духу у них мало теперь и силы мало. Конец им скоро.

— Скорей бы! — вздохнул Ляпунов. Он отвалился спиной на матрац, мечтательно уставился глазами в пыльный потолок. — Кончится война — первым делом отосплюсь. Сутки продрыхну, двое, трое — пока не надоест.

— Меня на сон не тянет, — сказал Ващеев. — Вот с косой или за плугом походить охота. А спать, ей-богу, не тянет.

— Кому что. — И, с интересом рассматривая товарища, словно видел его впервые, Ляпунов спросил: — Родом-то ты откуда?

— Из-под Пскова. Островский район. Слышал такой?

— Не приходилось, — признался Ляпунов. — А я из Калинина. Город был ладный, да вот жена пишет, фашисты всю красоту порушили.

— Города наладим, красоту… Жизнь наладим. Все наладим. Вот только мертвых не воскресишь. — И Ващеев тяжко вздохнул, словно под какой-то непосильной ношей.

— Что из дому-то пишут? — полюбопытствовал Ляпунов.

— Не пишут.

— Не пишут? — простодушно переспросил Ляпунов.

— Писать некому.

— Что ж ты без родни, без семьи, что ли?

— Была семья… — Иван повернулся к товарищу, но смотрел мимо него, куда-то в угол подвала. — И дом был… и дочка была. Танюшей звали… Годами, как эти, — Ващеев кивнул в сторону двери, за которой сидели две немецкие девочки с матерью.

— Умерла?

— Жену гестаповцы… А дочку в доме сожгли… Жена моя, Паша, первое время партизанам носки шерстяные вязала, а потом явка в квартире была. Вот и пронюхали об этом гестаповцы. Пришли, взяли жену. На глазах дом с дочкой спалили… Пашу через неделю повесили…

— Эх, сучьи дети! — выругался Ляпунов и нервно заерзал на матраце. — А мы тут нянькайся с ними. Замполит толкует: «Смотрите, товарищи, не обижайте население, особо женщин и детей…» А они с нашим народом поступали как? Вон позавчера, когда мы женский лагерь освободили, так там охрана и надзиратели бабы ихние. Говорят, такие гадюки — почище мужиков. А мы тут с ними любезности разводи! — Ляпунов зло смахнул с матраца волос, выбившийся из-под обшивки.

После непродолжительной паузы Ляпунов кивнул головой в сторону первой половины подвала:

— Вот сидит она с ребятней тут — душа в пятках. А почему? Небось знает, что они-то у нас творили, сколько из-за них слез да крови невинной пролито. Выкинуть бы ее на улицу, под пули. Пусть бы и они узнали, почем фунт лиха.

— Они и так теперь знают.

— Что-то сомнение берет…

— И ребятишки тут ни при чем, — тихо возразил Ващеев. — Малы они… Умишко-то какой у них? А мать что… У матери одна забота — детишек уберечь.

— И у твоей Пелагеи была такая забота, — заметил Ляпунов. — Тоже думала, как дочку вырастить. А вот они не посчитались…

— Не береди душу…

Ващеев нахмурился, отвернулся. Недолго молчали.

Ляпунов полулежал на матраце и дымил сигарой, часто отплевываясь и натужно чмокая губами. При этом его щеки сильно втягивались, образуя глубокие провалы. Ващеев посмотрел на него, усмехнулся:

— Эдак дым из сигары вытягивать, чего доброго, грыжу наживешь.

— Нет, что ни толкуй, а удобная штука, — отозвался Ляпунов. — Главное — крутить ее не надо. Раскрыл коробку, а она готовенькая лежит. Бери прямо в рот…

Разговор пулеметчиков оборвала стрельба. Солдаты встрепенулись, припали к пулемету. Но сколько они ни всматривались, на улице не было видно ни единой души. Стреляли где-то в стороне. Стреляли бойко, с захлебом, точно кому-то надоела тишина, и вот он, обрадованный случаю, спешил как можно больше израсходовать боеприпасов.