Издали донесся слабый звук мотора, и вскоре на шоссе со стороны Литвинова показались фары чьей-то машины. Камил встряхнулся и поднял голову.

Машина пересекла трамвайную линию, свернула на дугу въезда на стоянку и стала на своем привычном месте, прямо против входа в административное здание. Кто-то выключил свет, и в салоне на секунду полыхнуло пламя спички, а потом хлопнула дверца.

Камил встал и, прижавшись к шершавой стене здания, смотрел на отца, который, будто не замечая главного входа, по тротуару шел прямо к нему. Он смотрел, как он движется, и вдруг в этой походке ясно почувствовал бремя отцовских пятидесяти восьми лет. Он смотрел на него, и ему хотелось плакать.

— Папа, — окликнул он чуть слышно.

Отец изумленно остановился.

Оторвавшись от стены, Камил вышел на тротуар.

— Камил… Ты что тут делаешь? — спросил отец на удивление глухим, словно сдавленным голосом.

Подойдя, сын заглянул отцу в лицо. Отец улыбался. И тут Камил понял, что это улыбка счастливого человека. Что-то сжало ему горло. Сразу он не мог понять, что отец постарел. Ночные смены, состояние боевой готовности несколько дней назад и долголетние заботы должны были когда-то заявить о себе, просто сын никогда не верил, что отец, как и все, раним и смертен. Отец, символ защиты и неприкосновенности. На секунду он скользнул взглядом по застекленной, залитой светом проходной. Обе вахтерши сидели за маленьким откидным столиком и пили чай, а может, кофе. Наверняка кофе, пришло ему в голову. К утру дежурившим в ночную смену очень хочется спать…

— Знаешь, отец, я собирался тебе сказать… В среду я здорово переборщил. Не понимаю, что на меня наехало. — Он беспомощно пожал плечами и поглядел ему в глаза.

Глаза отца заблестели. Он быстро-быстро моргал и все улыбался, будто выиграл длительную, изнуряющую борьбу.

— Зато я понимаю, я ведь тебя знаю немножко, — сказал он, положив ему руку на плечо. — Пошли…

Не спеша они прошли мимо проходной и холла к бетонной ограде, окружающей химзавод. Под полыхающими факелами остановились. Прикосновение отцовской руки казалось Камилу извечным. Ощущение было то же самое, как некогда на балконе колдомской квартиры, куда они выходили, словно на воскресную послеобеденную прогулку.

— Я рад, что ты пришел. Очень. Я хотел сегодня просить директора снять с меня обязанности председателя дисциплинарной комиссии. А теперь — дело другое. Ты хоть немного подумал обо всем?

Камил машинально кивнул и полез за сигаретой. Не нашел.

— У тебя сигареты не найдется?

— Не нужно бы тебе приучаться так рано курить, вредная это привычка, — озабоченно проговорил отец, хотя и протянул сыну раскрытый портсигар.

Камил затянулся, нахмурившись, и прямо посмотрел отцу в глаза.

— Я хочу подать просьбу об увольнении. Не могу я тут оставаться…

— Страшно?

Камил молчал. Неужели это и впрямь только страх? А может, и гордость? Чувство вины? Злость? Может, деньги, полученные от Петра. Может, Радек, Мира, Рихард, Йожан. Сознание, что испорчено очень и очень много. Больше, чем то, что позволило бы мне рискнуть и остаться.

— Этот насос на горе ставил ты? — неожиданно спросил отец.

Камил кивнул.

— Сам?

— Пехачек мне рассчитал и разработал проект. Все остальное — я один. Два месяца…

— И тебе страшно начать все сызнова?

— Не знаю. Наверно.

Отец вздохнул.

Камил медленно поднял голову. К проходной потоком двигались люди, сошедшие с трамваев и автобусов. Он смотрел на их лица, набираясь отваги для последнего, решающего шага.

— В котором часу, отец?

— В восемь. Дисциплинарка собирается сразу после производственного совещания. В зале заседаний.

Стоя у бетонного завода, они курили свои первые сегодняшние сигареты. Молчали. Слова были излишни. Светало. Красное пламя факелов тускнело на фоне пурпурного неба. Каждую минуту могло показаться солнце.