Савва Кузьмич улыбнулся.

— А то еще, — продолжал он, — подарит ему маменька к празднику душистого мыльца кусочек, и он сейчас с этим мыльцем на улицу бежит, мальчишкам уличным нюхать дает и говорит: «За это мыльце маменька миллион рублей заплатила!» — Антропов расхохотался.

— А мальчишки нюхают и руки назади держат, дотронуться боятся!

— Да неужели же? — спросил Никодимка.

Савва Кузьмич не переставал смеяться.

— Чего неужели же? — еле выговорил он, захлебываясь от смеха и содрогаясь всем телом.

Никодимка сделал сладкое лицо.

— Неужели ихняя маменька за кусочек мыла миллион рублей платила?

— Дурень, дурень, — раскатывался от смеха Антропов, — пятачок она медный платила, пятачок!

Савва Кузьмич поперхнулся и замолчал.

Он долго сидел так и молчаливо глядел на противоположную стенку горенки. Его брови были сосредоточенно сдвинуты, а лицо постепенно как бы темнело.

— Да, — процедил он задумчиво, — шибко запивает теперь Мухоморов. Невкусно, видно, ему.

Антропов придвинулся к Никодимке.

— И знаешь что? — продолжал он многозначительно и даже понизил голос. — Виденья теперь ему некие являются. Туда зовут!

Савва Кузьмич показал рукой на потолок.

— Туда. Милосердие ему обещают. Милость некую ему изъявить желают. Да! — Савва Кузьмич понизил голос до шепота.

— Сафроньевский приказчик, — прошептал он, — за покаяние прощенье сулит.

Антропов еще ближе придвинулся к Никодимке и поймал его за руку.

— А милосердия, — прошептал он с судорогами в губах, — Мухоморов не желает!

— Муки он алчет, муки! — вдруг выкрикнул Антропов, выпуская руку Никодимки и окидывая всего его строгим взором.

— Не так скроен Мухоморов, — продолжал он, вздрагивая, — чтоб его милостью взять можно было. Муки он алчет, и только после муки у него от сердца откатывает. Милость незаслуженная в нем только злобу родит. Да! А перетерпеть — страшно. Возврата к прежнему не будет. В пустыню Мухоморов уйдет. Да. Вот они дела-то какие, друг мой сердешный. И хочется туда, да страшно! И кричишь, вроде как бесноватый: «Уйди, нет тебе до меня дела»!

Антропов отвалился к спинке дивана, пожевал губами и приподнял голову. Его лицо несколько просветлело.

— А как ты, Никодимка, — внезапно спросил он, — такого, как Мухоморов, человека назовешь?

Савва Кузьмич насмешливо смотрел на Никодимку. Глаза Никодимки беспокойно забегали.

— Как я его назову? — переспросил он. — А вы, Савва Кузьмич, не осердитесь?

Антропов сдвинул брови. Его лицо снова потемнело.

— Да мне-то что за дело, — процедил он и притворно зевнул.

— Стервятником я его назову, — прошептал Никодимка, в упор уставясь в глаза Саввы Кузьмича, — стервятником!

Антропову показалось, что губы Никодимки гневно дрогнули.

— Вот как? — прошептал он.

— Да, вот как, — отвечал, слегка кривляясь от злобы, Никодимка и встал. Он прошелся по комнате, как бы пытаясь унять охватившее его волнение.

— Извините, мне на деревню пора, — наконец проговорил он, поднимая с полу сверток и вздыхая.

Антропов тоже встал, отыскал шапку и надел ее, сдвинув на затылок.

— Иди, я за тобой ворота запру, — прошептал он.

Его глаза встретились с глазами Никодимки. Савва Кузьмич почувствовал жгучее беспокойство. Фигура Никодимки показалась ему донельзя странной. Однако он пошел за ним вон из комнаты. Они прошли еще одну комнату, миновали кухню и через холодные сени вышли на двор.

Ночь была тихая, морозная и звездная. Белые тучки пролетали порой по небу, как светлые духи. Ночь точно ожидала чего-то ясная, светлая, покойная и уверенная в том, что ожидаемое свершится. Ветер не дышал. Белая тучка подползла к месяцу, поласкалась о его серебряный серп и полетела дальше. Где-то, может быть очень далеко, с веток дерева почти с металлическим шорохом посыпался иней. Белая тучка, вероятно, услышала этот шорох, на минуту остановилась, как бы задумалась, и вдруг стала разматываться, как клубок.

Антропов стоял в воротах, прислонясь спиной к столбу. Никодимка уже был от него саженях в десяти. Он шел, поскрипывая снегом, и с каким-то особенным форсом размахивал локтями, так что сверток под его мышкой беспокойно вилял справа налево. Никодимка как бы умышленно мелькал им перед глазами Антропова.

Антропов узнал этот сверток. Это была поддевка Сафроньевского приказчика. Савва Кузьмич как-то весь вздрогнул и как бы растерялся. Но это продолжалось не более секунды. Он овладел собой. По его липу прошло что-то смелое и удалое. Оно даже как будто осветилось.

— Никодимка, — крикнул он, улыбаясь, — а ведь Сафроньевского приказчика не Мухоморов облапошил, не Мухоморов, а я!

Никодимка обернулся. В его лицо ударил лунный свет, и оно показалось Антропову донельзя веселым и сияющим.

— Да я, — отвечал Никодимка, — да я, Савва Кузьмич, с первых же слов ваших догадался об этом, потому что на душегубах и стервятниках завсегда особый отпечаток есть!

Никодимка сверкнул всем лицом и круто повернулся. Антропов задрожал от бешенства и бросился вслед за ним. Но Никодимки нигде не было. Может быть, он завернул налево, за угол серебряного сада, может быть, спустился в русло крутобережного оврага направо. Как бы там ни было, он исчез, как бы провалясь сквозь землю.

Такое внезапное исчезновение Никодимки ошеломило Савву Кузьмича, и он, забыв запереть ворота, с тревогой и беспокойством в сердце отправился к себе в дом. В кухне его встретила Аннушка. Она была чем-то раздражена и, подперев кулаками свою тонкую, как у осы, талию, злобно набросилась на Антропова.

— Чего вы забегались? Чего вы, оглашенный человек, забегались, только дом студите? — кричала она, наскакивая на Савву Кузьмича и сверкая глазами.

Тот смешался.

— Да я, родимушка, Никодимку-работника провожал.

— Какого еще Никодимку, пропащая вы головушка, сна на вас нет, пропойца несчастная?

Савва Кузьмич смутился окончательно.

— Да Никодимку-работника.

Аннушка заволновалась еще более.

— Перекрестите вы зенки ваши непутевые! Какого еще Никодимку-работника, когда вы его, вот уже двое суток, как на деревню отпустили!

Савве Кузьмичу стало холодно.

— А завтра какой день?

— А завтра Рождество Христово!

Савва Кузьмич хотел, но не имел силы заглянуть в глаза Аннушки. Он стал смотреть на кончик ее носа.

— А когда я сон о Сафроньевском приказчике видел? — прошептал он, чувствуя озноб.

— О приказчике? О каком приказчике? — закипятилась Аннушка, и все ее лицо покраснело от гнева. — О каком это еще приказчике? Какой сон? А я почем знаю! Може, вы сон-то этот полгода назад видели!

Она хотела еще что-то сказать, но Антропов отстранил ее рукой и прошел к себе в комнату, сосредоточенно сдвигая брови.

«Так Никодимки не было, — думал он, — так, стало быть, это они под видом Никодимки кое-кого ко мне подсылали! Много ведь у меня приятелей-то!»

— Сафроньевский приказчик здорово там орудует! — прошептал Савва Кузьмич, подходя к шкафчику и отворяя его.

— Сафроньевский приказчик шельма! — вслух произнес он. — Сафроньевский приказчик шило!

— А вы опять, негодный человек, за водку принялись? — услышал он за спиной.

Он обернулся; перед ним стояла Аннушка. Все ее хорошенькое личико было в красных пятнах.

— Отдайте сей минуту бутылку, аспид вы этакий! — кричала она, хватаясь за руки Антропова. — Отдайте бутылку, аспид.

Между ним и молодой женщиной завязалась борьба. Савва Кузьмич обхватил ее осиную талию. Бутылка выскользнула из его рук, стукнулась об пол и с дребезгом разбилась в куски. Антропов не выпускал из объятий молодую женщину, ее лицо было рядом с его, и ему показалось, что глаза Аннушки внезапно загорелись, как у пьющего горячую кровь хорька. Ее малиновые губы полураскрылись и как будто пересохли. Антропов задыхался.

— Аннушка, — прошептал он, чувствуя, что его голову наполняет горячий туман.

У него застучало в висках. Он впился в нее глазами. Аннушка смотрела на него все тем же взором хорька. Он сильнее стиснул стан молодой женщины. В ту же минуту Аннушка уперлась обеими руками в грудь Антропова и изо всех сил толкнула его прочь. Тот качнулся, потерял равновесие и, взмахнув руками, полетел на пол.