Напрасная надежда!
Заметили русские хана, и все гуще, гуще становятся их ряды, все новые отряды прибывают, свежие люди то и дело становятся на место усталых и раненых.
Сплотившись плечом к плечу, окружив хана, секут и поражают казанские князья и белые янычары-стражники хана, убивают они каждого, кто подойдет на длину ятагана. Рукопашный бой только идет. Тесно в небольшом дворе, стрелять невозможно. Своих больше поранишь, чем врагов!.. И эти две живых, ожесточенных стены, кажется, вечно будут так убивать и давить друг друга, заливая кровью плиты, устилающие двор.
А кровь по плитам стекает в дождевые канавки, которыми окружена вся площадка, и отсюда, по наклону высокого, с усеченной вершиной, холма, на котором стоит весь дворец, устремляется она вниз и горячими, парными, пурпурными ручьями, журча, катится во все концы: к речке Казанке, в сторону сонного Булака и в другую сторону, до самых Тюменских ворот…
Сбылось древнее пророчество: «Когда дождь кровавый прольется и кровь ручьями побежит, падет царство Казанское!..»
Преследуя отступающих татар, русские увидели, как те быстро миновали одну из обширных дворцовых площадей и стали строиться на более дальней.
А здесь, прижатые к стенам, заплаканные, испуганные, оказались толпы женщин, разодетых в лучшие наряды, с дорогими уборами на голове, с ожерельями на груди… Все – молодые, прекрасные… Ко многим мальчуганы, девочки жмутся, тоже напуганные шумом битвы, бледные, рыдающие… И много, больше пяти тысяч таких молодых, красивых, беззащитных женщин и несколько тысяч детей, – все семьи первых вельмож казанских, – здесь на произвол судьбы оставлены. Это была последняя ставка потерявшего голову врага. Защитники хана предвидели, что ратники московские, да и сами воеводы соблазнятся женской прелестью, что тронет их рыдание детей… Остановится на время губительная лавина, и успеет Эддин-Гирей в это время бежать через нижние, Елабугины ворота за Казань-реку. Тем более что у Курбского, отряд которого захватил эти ворота, и тысячи человек не осталось…
Но надежда обманула казанцев. С жалким остатком воинов Курбский успел остановить бегство хана и его «бессмертных» мюридов и янычар… А главные отряды, только на миг задержавшиеся полюбоваться на невиданное зрелище, снова по пятам нагнали хана с отрядом его и стали опять сечь и рубить беспощадно!
В то же время добрался до хана израненный смельчак и передал, что пал главный мулла, что все до единого перебиты люди, окружавшие Кулла-Шерифа…
– Покинул нас Алла! – только и сказал Эдигер.
По трупам, по головам живых татар, словно по мосту, успел взобраться хан и воины его на стену, где самого Эддина в полуразрушенной башне укрыли татары от стрел и от ударов врага.
И видят воеводы: из окна этой башни белое что-то развевается, словно пощады просит враг, сдаваться желает! Воротынский велел трубить отбой, голов послал с приказом:
– Остановите ратников! Сдается хан! Сдаются мюриды!
Сечу едва остановить удалось! Выступил от русских один перебежчик-мурза и спрашивает:
– Сдаетесь? Хана отдаете в руки воеводам?
– Хана отдаем! – отвечает один из князей татарских. – Но сами – не сдаемся! Мы только Эддин-Гирея сберечь хотим. Мусульмане в Казань его на царство звали, а не для того чтобы ему молодым смерть принять. Зачем губить семя царское? Берите хана. С ним – имилдеши два, два брата его молочных, и князь Зейнал-Аишь, родич ханский. Пока юрт стоял, пока не владели вы священным местом, мечетями, двором царским и троном повелителей казанских, потоле и надежда жила у нас, готовы мы были умереть с ханом! Теперь – берите его. А нас в чистое поле выпускайте. Там в последнем бою переведаемся!
– Пусть так будет! – согласился Воротынский.
И вот между раздавшимися рядами своих и чужих воинов, бледный, шатаясь от перенесенных волнений, от горя и стыда, до крови закусив губы острыми белыми зубами, идет Эддин-Гирей, садится на коня… За ним – двое юношей, молочных братьев, любимцев и наперсников хана, и старик, князь Зейнал-Аишь… Им подают коней, их окружают русские всадники и скачут, несутся все на другой конец города, где у Арских ворот царь Иван с хоругвью великой стоит. Затем ратники московские, выполняя слово, отступают, дают дорогу небольшому отряду татар, чтобы могли те в поле выбраться…
Но татары не верят благородству врага. Не идут по этой дороге, а прямо скачут вниз, со стены, к реке.
Тут как раз брод знакомый через Казанку…
По ту сторону – лес… Может быть, хоть этим семи-восьми тысячам человек удастся уцелеть?..
Нет, напрасно! Русские не дремлют!..
Отряды, что на Галицкой дороге стоят, увидали бегущих, ударили в погоню – и общая участь постигла этих храбрецов.
А на другом конце города, у хоругви священной московской другое происходит.
Против обыкновения, быстро прошел припадок болезни у царя. Раскрыл он мутные глаза и видит: сидит на седле… Адашев с одной стороны, Морозов с другой его поддерживают. Но не так уж крепко, как во время судорог, а осторожно, с почтением.
– Что со мной, Алеша? Что случилось? Разбиты мы? – вдруг тревожно спросил царь, вспомнив последнее, что он видел перед беспамятством…
– Победа, государь!.. Вот сейчас прискакал от Воротынского посланный… Хана к тебе полоненного ведут… Курбский Андрей последнюю шайку татар добивает. А с тобою, от устали, от ночи бессонной слабость приключилась просто, государь, великий князь всея Руси и царь казанский, – громко, первый назвал юного царя новым титулом Адашев.
– Слабость?.. Хан?.. Пленник?.. Я – царь казанский… Алеша, правда ли?..
Но тут и все окружающие поняли, что надо делать, и громко пронеслось в просторе начинающих темнеть лугов:
– Да живет государь, великий князь всея Руси, царь казанский!..
Снова бурные рыдания, но не мучительные, а восторженные, вырвались из груди Ивана, радостные слезы хлынули из глаз… И он, припав, как недавно перед тем, к древку хоругви, в восторге, весь сияющий, ликующий, не находя слов, лепетал пересохшими губами все одно и то же:
– Господи… Царица… Милосердная… Господи Спасе… Господи, слава Тебе, Вседержителю, слава Тебе!..