Данилка несколько раз пытался взобраться и не мог. Наконец сообразил подставить к стогу лыжи стоймя и, опираясь на их крепления, схватился за клок сена. Начал подтягиваться. Клок вырвался, и Данилка полетел вниз. В рукава и за ворот пальтишка насыпалось снега, пальцы в мокрых рукавицах сильно мерзли.

Вдалеке опять раздался вой, и Данилка с решимостью отчаяния кинулся на штурм стога. Он снова прислонил лыжи, встал на них, прилепился туловищем к сену и шарил, где бы ухватиться покрепче за какой-нибудь клок, как вдруг натолкнулся на палку под снегом. Данилку опалило жаром радости. Это была жердина, которой прижимали верхушку стога, чтобы ее не разметало осенними ветрами. Данилка уцепился за нее и подтянулся. Упираясь ногами в сено, скользя и теряя силу, он все же взобрался на стог. Все! Теперь его не достанут.

Данилка разгреб снег на макушке стога, добрался до сухого сена, стал вырывать клочьями, чтобы сделать углубление и спрятаться в нем, согреться.

Совсем рядом раздался вой, и Данилка помертвел. Осторожно вытянув шею, он глянул вниз. Тускло синел снег, в прорывы туч появлялся туманный месяц, и неверный пролетающий свет на миг озарял поляну, высвечивая в белой мути кустов что-то серое, живое и жуткое. Данилка напряг изо всех сил зрение, даже глаза заломило, но разглядеть это что-то не мог. Он только почувствовал, что это они, волки, почувствовал всем своим существом, как чуют волков кони, еще издали. Он представил их себе, толстогорлых, поджарых, с оскаленной пастью. Все напружинилось в нем, и он застыл, так и не вырыв до конца углубление в стогу.

Вдруг через поляну летучими прыжками пронеслось что-то легкое и стремительное, и тут же вслед за ним вынырнули из леса неслышные серые тени. Данилка понял: волки выгнали косулю. Косуля сделала огромный прыжок в сторону и исчезла с поляны, будто и не было ее вовсе. За ней скользнули хищные тени.

Поляна опустела.

Данилка сидел заледенелый от страха, опустошенный, безучастный к самому себе. Из этого состояния его вывел выстрел. Кто-то стрелял в лесу. Снова прокатился оружейный гром, и Данилку обожгла мысль, что это, может быть, ищут его. Он закричал:

— Я здесь! Здесь я!!!

Кричал, пока не охрип.

Когда выстрел хлобыснул совсем близко, на поляне, и послышались голоса, Данилка тихо заплакал.

— Вот он где! — послышался внизу голос отца.

— Ну, паря, задал ты нам работы, — сказал дед Савостий, когда отец снял сына со стога. — Тут волки водятся, подстрелили одного.

Данилка молчал, в ознобе не попадая зуб на зуб.

— Говори дружкам спасибо, в ножки кланяйся. Прибежали в деревню, тревогу подняли, — сказал отец, прижимая к себе сына.

Данилка не ответил, его била крупная дрожь.

— Сомлел парень, не оттаял еще, — сказал кто-то.

Данилка не узнал голоса.

ЗВЕНИТ В НОЧИ ЛУНА

Велика услада — гнать в ночное лошадей. Прихватив старую одежонку, мальчишки являются вечером на райисполкомовскую конюшню. Дед Савостий уже ждет. Андрейка, Данилка и Ромка по очереди подводят лошадей к телеге и с нее бросаются животами на конские спины. Угнездились как следует — и ну, айда! — мчатся на увал. Вцепятся мальчишки в жесткие холки, колотят голыми пятками по лошадиным гулким бокам и с гиканьем несутся наобгонки, только рубашки пузырит встречный ветер. Следом, не отставая, несутся дедовы собаки. А позади трусит на жеребой кобыленке и сам дед Савостий. В поводу у него старый мерин. Дед что-то кричит, да где там! Разве услышишь, когда ветер свистит в ушах, а в голове одна мысль: не слететь бы, не шмякнуться оземь!

Злой жеребец Гнедко вырвался вперед, и Данилкина душа ликует: по два десятка щелчков вломит он дружкам по лбу. Таков уговор: кто первым доскачет до увала, тот бьет.

Гнедко все наддает и наддает. Данилка чувствует под собой горячие тугие мускулы, слышит, как жарко и свободно дышит жеребец, и сам проникается молодой силой и горячностью коня, и уже кажется ему, что несется он, Данилка, впереди конной лавы, и в руках его сверкает на закатном солнце сабля, а за плечами развевается черная бурка, как у Чапаева-героя, и над вечерней степью гремит грозное «Ура-а!» красных конников, и позорно бегут колчаковцы!

Гнедко с маху берет канаву, и Данилка, не усидев, через голову жеребца летит на траву, тяжело ударяется спиной о бугор. Брызжут в глазах искры, но он успевает близко и отчетливо увидеть над собою тугое лошадиное брюхо с вздувшимися жилами и ярко блеснувшие подковы с острыми шипами. Данилка в страхе зажмурился, ожидая, как размозжит ему голову взвившийся на дыбы жеребец. Но Гнедко, глубоко вспахав борозды задними напружиненными ногами, с громким ржанием опускает передние ноги вбок, рядом с Данилкой, и останавливается как вкопанный. Дико косит на мальчишку фиолетовым глазом. Дрожь волнами идет по могучему лошадиному телу.

— Данилка! — кричит Ромка, спрыгивая на скаку с коня. — Данилка!

Данилка с трудом приподнимается. Голова гудит, тело ноет, чутко отзываясь на каждое движение. На правую ногу больно ступить.

Подскакавший Андрейка соскочил с лошади, сопит, таращит глаза, ощупывая дружка: жив ли?

— Думал, амба тебе, в лепешку расшибся. Аж сердце захолонуло.

— Умная животина, едять ее мухи… — шамкает дед Савостий. Он уже притрусил на своей кобыленке. — У его мог хребет порваться с натуги.

Все смотрят на жеребца, а тот спокойно щиплет траву и отмахивается хвостом от серых злых оводов.

Подсадили Данилку на Гнедка и тронулись дальше.

У озера, под косогором, поросшим молодым березником, спешились. И, прежде чем пустить лошадей пастись, ведут их на водопой. Гнедко нюхает воду, звучно делает глоток и поднимает красивую голову. Долго смотрит вдаль, на закат, на поля, по-вечернему затихшие, на дальние синие горы. С черных бархатных губ падают капли и звонко разбиваются о багряную зеркальность воды. Дед Савостий потихоньку посвистывает, принуждая лошадей пить, и они тягуче сосут воду. Данилка тоже призывно посвистывает, и Гнедко, глубоко вздохнув, принимается пить. Слышно, как вода переливается в его огромном брюхе. Данилка думает, что если жеребец поднатужится, то выдует все озеро.

Наконец лошади напились, с чавканьем выдергивают засосавшиеся ноги из тины и тяжело взбираются на твердь, где сразу же припадают к сочной, набравшей силу траве. Гнедко уходит последним, ударив передней ногой по воде.

Теперь наступает черед мальчишек. Под веселый лай собак бросаются они в теплую воду, стараются как можно дальше нырнуть, показать свою, удаль. Дед Савостий тоже снял выгоревшую рубаху, обнажив усохшее, желтое тело с втянутым животом и резко выступающими позвонками. Лицо, шея и кисти рук в темно-коричневом загаре и резко отличаются от остального тела, будто с умыслом вымазаны глиной. Закатав портки до колен и перекрестившись, дед входит в розовую гладь, зачерпывает ладошками воду, обливает себе живот и звонко шлепает по бокам, ухает, со старческой веселостью обнажая в улыбке беззубые десны, и смешно передергивает острыми плечиками.

— А вот кто домырнет до энтой коряжины? — Он показывает крючковатым мокрым пальцем на торчащую из воды корягу.

Мальчишки, поднабрав воздуху и сверкнув голыми задами, ныряют. Донырнул Ромка. Данилка не дотянул, а Андрейка, тот и вовсе в стороне вынырнул, у берега, и обалдело хлопает глазами: что за напасть!

— В грудях у тебя просторно, — одобрительно говорит Ромке дед. — Кузнецом тебе быть сподручно, потому как воздуху могешь набирать как в меха.

— Я летчиком буду, — отвечает Ромка, отпыхиваясь и стараясь не показать, что задохнулся.

— Высоко берешь. — Дед сомнительно качает головой. — Упадешь — ногу вывихнешь.

…В войну Ромка стал летчиком, и на груди его была Золотая Звезда. Над Восточной Пруссией его сбили. Он выбросился из горящего самолета, но было слишком низко, и парашют едва успел раскрыться. Старший лейтенант Роман Кержаков, падая, потерял сознание. Когда очнулся, пополз на восток. Мокрый снег залеплял глаза, обожженные до мяса руки не слушались, резкая боль пронзала ноги. Из снежной мглы, как привидения, появились немцы. Роман отстреливался из пистолета, пока не остался последний патрон. Когда немцы поняли, что он не опасен и кинулись к нему, он сунул себе в рот пропахший горьким порохом ствол…