Он одевался, повернувшись спиной к Бэмби, которая невольно с ужасом обнаружила, что у него дырявые носки, а трусики скорее серого, чем белого цвета, и на воротничке рубашки черные полосы.

— У тебя есть чистое белье?

— Понимаете, на этой неделе у меня не было времени его постирать. А потом, я бы не сумел. Вы не могли бы отвернуться?

Не спрашивая у него разрешения, она порылась в его чемодане. При виде серебряных столовых приборов в футляре среди грязного белья она подумала: нет, так дальше нельзя, надо образумить его, пусть он напишет родителям и вернется домой.

— Ты можешь надеть другой костюм. У тебя же есть еще один.

— Я испачкал его.

Он свалился в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который вез его в Марсель.

— Я оступился.

Бэмби, сама не понимая почему, не решилась сменить платье и надела то, в котором ехала в поезде.

На улице ей даже стало холодновато. Они долго бродили по городу и зашли в какой-то ресторан, когда было уже около двух часов дня. И снова в пустом зале, чувствуя на себе внимательные взгляды двух официантов, заговорили о случившемся. Бэмби хотела не откладывая обратиться в полицию, рассказать сразу же все, что им известно. И в то же время ей не хотелось этого делать из-за мамы и из-за того, что он уехал тайком из дома. И он тоже не хотел, потому что в сущности тут наверняка сводились счеты, и история эта их не касалась.

Ресторан был очень уютным, с милыми клетчатыми занавесками и бретонскими тарелками. Даниель заказал улиток, спросив Бэмби, не слишком ли дорого это обойдется, почти один выпил полбутылки розового бандольского вина из департамента Вар. Он не привык пить, к тому же слишком много говорил и мало ел, поэтому к концу обеда был немного возбужден.

Он курил сигареты Бэмби, щеки его раскраснелись, и это ему очень шло, глаза стали маленькими-маленькими. А она все не могла решить, что ей с ним делать.

Они пешком вернулись на улицу Бак. Она купила сигареты «Житан» в табачной лавке (самой ей они не нравились, но он говорил, что предпочитает их американским), он стал доставать сигарету из пачки и вдруг сказал ей:

— Я все-таки хочу взглянуть, у меня возникла одна мысль.

Он бросил ее прямо на тротуаре бульвара Сен-Жермен и, лавируя между двумя потоками машин, перебежал на другую сторону. Оказавшись на противоположном тротуаре, он крикнул ей, что вернется вечером, заберет свой чемодан. Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны улицы. Она подумала: он снова наделает глупостей, да еще каких, и раз уж я взялась, я не могу его бросить одного, позволить ему уехать. Но он уже уехал.

В сквере у памятника Генриху Четвертому Бэмби остановилась и, достав из кармана пальто карамельку, засунула ее в рот. У решетки сада на берегу реки целовались в темноте двое влюбленных. Конфета была с апельсиновой начинкой.

Если она пойдет по берегу Сены к Тюильри, то доберется до улицы Бак. Разденется в темноте, чтобы ничего не видеть, не бередить себе душу мучительными воспоминаниями, спрячет голову под подушку и будет разговаривать сама с собой, чтобы поскорее уснуть.

Она снова представила себе Даниеля в дверях вагона два или три часа назад. Почему теперь он уже не кажется ей таким дуралеем, как в первый вечер в таком же точно вагоне? Почему все вдруг меняется за какие-то сутки, меняется так резко, что ты больше не узнаешь себя?

Она увидела его за пять минут до отхода поезда, он бежал по платформе с чемоданом в одной руке и плащом в другой, глаза его казались еще больше и еще чернее, чем обычно, лицо осунулось и повзрослело под гнетом усталости.

У нее хватило мужества, пока она ждала его на вокзале, купить ему билет на поезд, вечернюю газету и пакетик конфет, узнать, есть ли в поезде вагон-ресторан, а когда он оказался рядом, не пытаться его удерживать.

— Ты ушла из конторы?

— Да.

— Ты сошла с ума.

— Ну и что?

— Ты сошла с ума.

— Это ты меня сводишь с ума.

Она тотчас пожалела о сказанном. Это подло, ему будет больно. От конфет он отказался.

— Мне кажется, я все понял.

— Что понял?

— Все это. Они, возможно, убьют еще кого-нибудь. Мне кажется, я понял.

— Кого убьют?

— Не знаю. Мне нужно вернуться домой, поговорить с папой. Он привык иметь дело с такими вещами. У нас часто обедают префекты. Неприятностей у нас не будет.

Он поцеловал ее так же нежно, как ночью.

У нее, вероятно, был преглупый вид, с этим пакетиком конфет в руках, от которых он отказался, да она с радостью приняла бы все эти неприятности. Она заранее обдумала, что ему скажет, потому что, ожидая его, сотни раз пережила сцену прощания. В конечном счете они друг другу так ничего и не сказали. Он очень устал, его тревожила и ее судьба, и своя собственная. Он ни о чем другом не мог думать, кроме этой истории. Он еще мальчишка. А у мальчишек мысли, даже когда она смотрят на тебя, заняты совсем другим, а затем, уже в поезде, они начинают вспоминать, поцеловали они тебя на прощание или нет, и они бесконечно несчастны.

В последнюю минуту, вдруг поняв, что поезд уже отходит, он наконец по-настоящему увидел ее, ее, Бэмби, как она стоит на платформе вокзала, которая стала уплывать назад, в своем голубом пальто, растрепанная, может быть, даже страшненькая, с пакетом конфет в одной руке и двумя тысячами франков в другой, которые она протягивает ему, и он не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Черт побери, не бросай меня так.

— Это не я тебя бросаю.

Она побежала рядом с вагоном. Он взял деньги и стал лихорадочно махать ими, точно платком.

— А у тебя еще что-то осталось? Она чувствовала, что сходит с ума, буквально сходит с ума, бежала по платформе, ожидая, что он скажет ей еще что-нибудь, что угодно, но что-то такое, что она без конца смогла бы повторять про себя, и это помогло бы ей жить, а он не нашел ничего другого, кроме:

— Я тебе все верну! Под конец она крикнула, — поезд набирал скорость и она уже не поспевала за ним, а он высунулся из двери и при своей неловкости мог, чего доброго, и упасть, и вообще все это было ужасно несправедливо:

— Даниель!

— Я оставил записку дома! Там все правда! Он тоже кричал. Вот и все: две тысячефранковые купюры, издали все более напоминавшие платок, поток пассажиров, подталкивающих ее к выходу, и дождь вдруг прекратился. Она оказалась на привокзальной площади у выхода на перрон к поездам дальнего следования, с клубничной карамелькой во рту, вкусом поцелуя на губах и пустым спичечным коробком в руке, который она тут же бросила на мостовую.

В субботу вечером около шести часов к ней зашла Сандрина. Они немного подождали его, болтая о конторе, об Авиньоне, о Нанте. Сандрина тоже была блондинкой, но более худой, чем Бэмби. Она утверждала, что Бэмби такая же пухленькая, как Дани Робен. Она похожа на Дани Робен, но гораздо моложе. Сандрина находила Бэмби прехорошенькой.

В конце концов им надоело ждать, и они оставили ему на двери записку. И отправились вместе к Сандрине.

Комната у нее была побольше. Но прихожая такая же, зато имелась настоящая кухонька. Сандрина заранее накрыла стол, поставила три прибора, думая, что Даниель тоже придет. Она приготовила картофельный салат с сыром и ростбиф с зеленым горошком.

— Он это любит?

— Понятия не имею. Это очень дальний родственник. Я знаю его не лучше, чем вы.

Даниель появился около десяти часов, когда они закончили ужинать. Вид у него был совершенно отсутствующий. Войдя в комнату, он поцеловал их обеих в щеку, как это делают хорошо воспитанные дети, когда приходят в гости.

Он почти ничего не ел, не произнес ни слова. Когда они вышли от Сандрины, он признался Бэмби, что съел бифштекс в ресторане неподалеку от Восточного вокзала.

— У тебя были деньги?

— Я взял у вас в сумочке тысячу франков, пока вы принимали душ.

До самой улицы Бак она не в силах была вымолвить ни слова. У подъезда дома он проговорил очень быстро, глядя себе под ноги, что не следует на него сердиться, он не знает, как поступить. Он повторял: все это ужасно.