— Пусть он сегодня же, не откладывая, вызовет эту Гароди, родственников Кабура, родственников Даррес, пусть еще раз вызовет торговца автомобилями и сестру Жоржетты Тома и допросит их. Пусть отыщет мужа Жоржетты Тома и Боба, чтобы я вечером смог записать их показания. Я позвоню около двух часов.

И Грацци повесил трубку.

— А мне что делать? — спросил Габер, стоявший возле него.

На этот раз он был не в своем коротком пальто с капюшоном, а в блестящем нейлоновом темно-синем плаще, с оранжевым галстуком.

— Ты поедешь со мной на площадь Клиши, мы там пообедаем. Затем, пока я буду разговаривать со студентом с улицы Дюперре, машина в твоем распоряжении. Ты должен отыскать мне эту Бомба.

Жан Лу в знак согласия кивнул головой, но вид у него был еще более неуверенный в себе, чем обычно.

Они ели свинину с картофелем и кислой капустой в пивной с широкими окнами, глядя на игру солнца и тени на площади, как два месяца назад, когда в самую жару занимались делом о мошенничестве. Расследование его заняло всего неделю, Таркен тогда догадался, кто тут был замешан.

Грацци думал о шофере грузовика, о его сапогах на меху, о последних шагах, которые он сделал, выйдя из машины на покрытый цементом двор, направляясь к двери, чтобы открыть висячий замок и поднять створку, и на этом все кончилось. Он не слышал, как убийца приблизился к нему, как оказался за его спиной; получив пулю в затылок, он пролетел целый метр, а потом пришла жена и выключила фары.

— Как ты думаешь, что так беспокоило убийцу? Что мог знать такого этот Риволани, что это не давало убийце покоя?

Габер с набитым ртом ответил «не знаю», но в общем-то, если бы Риволани что-то заметил, он бы ему сказал, ведь он его сам допрашивал.

— Ты не понимаешь, — сказал Грацци. — Может, он и видел что-то, но не обратил особого внимания, для него в этом не было ничего примечательного, а для нас это могло бы представлять интерес! Чего ради, по-твоему, человек за два дня убирает двух свидетелей, которые находились в том же купе?

Габер ничего не ответил, лишь кивнул головой, допил свою кружку пива, отлил себе половину оставшегося в кружке у Грацци и также выпил.

— Он у себя наверху, — сказала консьержка. — Но, надеюсь, вы не будете с ним слишком строги, на нем и так лица нет.

Ему открыл дверь парень лет двадцати, брюнет, высокий, красивый, с матовой кожей, с непокорной прядью волос, спадающей на лоб. Звали его Эрик Гранден, но, посмотрев его бумаги, Грацци увидел, что настоящее его имя Шарль. Он курил дорогие сигареты «Житан», курил беспрерывно, прикуривая одну сигарету от другой, держа их своими длинными нервными пальцами. Он был худощав, и темно-синий пуловер с треугольным вырезом, надетый прямо на голое тело, был ему немного велик.

Комната была небольшая, забитая книгами. На столе среди тетрадей и листков, размноженных на ротапринте лекций, стояла газовая плитка.

— Я собирался выпить кофе, хотите чашечку? Он налил Грацци кофе в чашку, себе же в стакан, где на донышке было немного вина. У него были золотые часы, и носил он их, как и Жан Лу, циферблатом на внутренней стороне руки.

— Мне их подарила Жоржетта, — сказал он. — Я знаю, о чем вы собираетесь спросить, так уж лучше я сам сразу отвечу вам: я был ее любовником, я очень любил ее, и она меня тоже очень любила, а в субботу утром, в то время, когда с ней это случилось, я был дома и собирался отправиться на лекции. И консьержка, которая кое-что мне тогда принесла, может это вам подтвердить.

Она уже подтвердила. А этим «кое-что» было молоко, хлеб, две рубашки, которые она ему, как обычно, выгладила и сделала это, вероятно, бесплатно.

— Я ничего не знаю, ничего не понимаю, я только вечером обо всем узнал, просматривая газету у приятельницы в Масси-Палезо. Я поехал туда на машине Жоржетты. У меня есть от нее ключи. Я ничего не понимаю.

Лицо его судорожно исказилось, на глазах выступили неподдельные слезы, и он отвернулся, чтобы тонкими юношескими пальцами взять новую сигарету.

Грацци, оглядывая комнату, стоя выпил свой кофе. На стенах были наклеены бессмысленные фразы, составленные из слов, вырезанных из иллюстрированных журналов, а также фотографии всевозможных животных с большими ласковыми глазами.

— Я учусь в ветеринарном институте, — объяснил он. — На третьем курсе.

Его интересует научная работа. Когда-нибудь у него будет большая ферма в Нормандии, что-то вроде клиники-лаборатории, где он займется скрещиванием и выведением великолепных животных с ласковыми глазами, как вот эти. А может быть, уедет в Австралию или Южную Африку, куда-нибудь, где есть бескрайние просторы и, конечно же, животные. Люди его не интересуют. Они слишком ничтожны, ни на что не годятся.

— Давно вы с ней знакомы?

— Два года. Я снял эту комнату два года назад.

— И сразу же стали ее любовником?

— Нет, гораздо позже, всего полгода назад. Но я часто заходил к ней и прежде, мы вместе ужинали, болтали.

— Вы знаете Боба Ватского?

— Он нашел мне эту комнату. Я познакомился с ним в одном кабачке в Латинском квартале. Он играет там на саксофоне. Если вы думаете, что это сделал он, то ошибаетесь.

— Он уже тогда был ее любовником?

— Да.

— И вы знали?

— Знал.

— Одним словом, вы оба были ее любовниками одновременно? Он взглянул на Грацци удивленно, ясными глазами и коротко засмеялся. И сказал, что и у него в это время были другие подружки.

— Вам, вероятно, случалось иногда по вечерам заставать его у нее?

— Ну, и что?

— Вы не ревновали ее, и он тоже не ревновал? Он снова засмеялся своим невеселым смехом, пожал плечами, потому что понял, куда ведет Грацци, и это показалось ему верхом глупости.

— Если вы думаете, что ее убил кто-то из ревности, то вы просто зря теряете время, убийцу следует искать в другом месте.

Он совершенно неожиданно повысил голос и сказал: черт побери, Жоржетта вольна была любить кого хотела, они оба не только не ревновали, но, случалось, ужинали все вместе, втроем, когда он заставал у нее Боба, и он мог бы рассказать презабавную историю инспектору, но тот этого, конечно, не поймет. А потом, разве это запрещено законом?

Грацци не понимал, разыгрывает ли он возмущение, желая скрыть, что нервничает, или возмущение его искренне и вызвано чувством, которого он действительно не понимал.

— А Пьера Бекки вы знали?

— Кого?

— Стюарда Пьера Бекки… Впрочем, это не имеет значения. Скажите, Жоржетта Тома случайно никогда не упоминала имя одной актрисы, Элианы Даррес?

Он ответил: нет, никогда, — и прикурил от окурка очередную сигарету. Затем отвернулся, чтобы бросить окурок в картонную коробку, куда собирал мусор.

— А некоего шофера грузовика Риволани? Постарайтесь вспомнить: Риволани. Это очень важно, если вы хотите помочь нам.

Парень покачал головой, глаз его за сигаретным дымом не было видно, и он помахал рукой, разгоняя его. И сказал: нет, не помнит. Он такого не знает.

— Вы сказали, что в субботу вечером были у одной девушки в Масси-Палезо…

— У женщины, а не у девушки. Она замужем, у нее трое детей, это совсем не то, что вы думаете.

— Следовательно, вы не должны были встретиться с Жоржеттой Тома в этот день?

— Я не знал даже, что она приезжает. Видите ли, она не обо всем мне рассказывала. Случалось, я не видел ее по целым неделям, потому что или я возвращался поздно, или же она была в отъезде. Когда ей нужна была ее «дофин», она прикрепляла записку к моей двери, и я, уходя, оставлял ключи и паспорт машины у консьержки.

Он сидел, прижавшись бедром к столу, скрестив руки и зажав сигарету между указательным и средним пальцами, непокорная прядь волос падала ему на лоб, смотрел он прямо в лицо Грацци. Задиристый и несчастный.

Я здесь только теряю время, подумал Грацци. И ушел.

Спускаясь по лестнице и думая о пятидесятилетней вдове, которая выключила фары машины, не отдавая себе отчета в том, что делает, и о молодой женщине с серьезной улыбкой на губах, усаживающейся после ужина по очереди на колени своих сотрапезников, он чувствовал себя бесконечно старым и неуклюжим, отжившим свой век.