Утром первый из норрландцев, отворивший дверь, сейчас же захлопнул ее в испуге: у порога ее лежал огромный медведь.

У Эдмунда явилось предчувствие. Он побежал к двери, отворил ее и сейчас же воскликнул радостно:

– Друг Фриц!.. Друг Фриц!..

Медведь сейчас же начал ласкаться к своему господину. Дело в том, что по совету эскимосов, опасавшихся, что друг Фриц будет привлекать диких медведей, его оставили было на «Дяде Магнусе» к великому огорчению Эдмунда. Офицеру, который назначен был начальником охраны клипера, поручено было следить, чтобы друг Фриц как-нибудь не вырвался и не убежал. Шесть дней медведя держали на привязи, на седьмой день, видя, что он тих и смирен, спустили с цепи. Тогда друг Фриц сейчас же пустился наутек и догнал своего господина.

Не отводить же его было теперь назад! Пришлось примириться с его присутствием и принять в состав полярной экспедиции нового члена.

Друг Фриц словно почувствовал, что его оставляют, и весело прыгал около Эдмунда.

Вообще медведи всех пород очень умны и привязчивы к людям. Это единственные из зверей, способные сделаться вполне ручными и не представлять ни малейшей опасности для своего хозяина, – разумеется, в том лишь случае, если они взяты маленькими.

До сих пор Эдмунд ни разу не имел случая пожаловаться на своего медведя, хотя тот и обнаруживал иногда ничем не мотивированную антипатию к некоторым людям. Так, например, еще на «Дяде Магнусе» был однажды такого рода случай. Грундвиг подозвал друга Фрица и велел ему потанцевать перед эскимосом Иорником. Но медведь, всегда послушный, на этот раз лишь сердито заворчал.

– Что это тебе не нравится, бедный Иорник? – засмеялся Грундвиг. – Ну, уж так и быть. Если ты не хочешь показать свое искусство перед ним, то попляши хоть перед господином Густапсом.

Медведь подошел к немому эскимосу, обнюхал его и заворчал еще более сердито.

– Ах, какой ты странный зверь! – сказал Грундвиг. – Ну, чем тебе не нравятся господа эскимосы? Что они тебе сделали? Правда, они неказисты с виду, но ведь и ты не лучше. Они похожи на тебя, как две капли воды.

Эскимосы чувствовали себя очень неловко во время этой сцены и поспешили удалиться с клипера на яхту.

Грундвиг не оставил без внимания антипатию медведя к эскимосам и окончательно утвердился в своем предубеждении против них. Он решил следить за ними в оба глаза, не говоря, однако, об этом никому: он знал, что на его слова все равно не обратят внимания.

И как основательны были его подозрения! Густапс и Иорник уже назначили ночь для убийства братьев Биорнов и Грундвига с Гуттором. Их предположено было заколоть ножом в первую же ночь после отъезда с новоустроенной станции.

Исполнению этого намерения помешало только случайное обстоятельство…

Норрландские матросы, собравшись на совет для избрания лиц, которых предполагалось оставить для охраны станции, остановили свой выбор на Гутторе и Грундвиге и объявили об этом герцогу.

Грундвиг горячо протестовал.

– Мы с Гуттором офицеры, – говорил он, – нами не могут распоряжаться простые матросы. Нашего согласия нужно было спросить…

– Не упорствуй, Грундвиг, – возразил ему Эдмунд. – Поверь, что ты будешь нам тут полезнее. Ведь ты уже стар, ты можешь не вынести путешествия к Северному полюсу. Подумай, как мне будет горько, если с тобой что-нибудь случится… Ведь я теперь смотрю на тебя, как на своего второго отца, после того, как умер мой батюшка.

– О, Эдмунд! – вскричал, рыдая, старик. – Зачем вы мне это говорите? Вы довели меня до слез, как малого ребенка… Делайте со мной, что хотите!.. Если вы приказываете, – я остаюсь.

Эдмунд бросился в его объятия.

– Спасибо, спасибо, старый и верный друг! – вскричал он. – Ну, а ты, Гуттор, согласен остаться? – прибавил он, обращаясь с вопросом к богатырю.

– Как скажет Грундвиг, так я и сделаю, – отвечал тот. – Дайте нам с ним посоветоваться.

Покуда происходили эти разговоры, поднялась ужасная северная буря. Ехать было опасно, и потому Фредерик Биорн отложил отъезд до следующего дня.

Когда об этом узнали эскимосы Пакингтона, Иорник явился к герцогу и сказал:

– Господин мой, так как вы отложили отъезд, то у нас впереди свободный день. Мне пришла по этому поводу одна мысль, которую я и прошу у вас позволения осуществить.

– Говори.

– Вы видите эти ледники в двух милях отсюда? Они представляют высокую стену, через которую трудно перебраться. Вот я и придумал съездить со своим товарищем и посмотреть, нельзя ли будет эту стену объехать.

– Очень хорошо, мой милый… Вообще, я чрезвычайно доволен и тобой, и твоим товарищем. Можешь быть уверен, что я вас обоих щедро награжу за службу.

– Спасибо, господин мой. Вы очень добры.

– Поезжай, куда ты говорил, и осмотри. Возьми мои легкие сани и собак… Ты, разумеется, возьмешь с собой и своего товарища?

– Да, господин мой.

– Прекрасно. Когда вернешься, расскажи мне обо всем подробно.

Несколько минут спустя легкие санки герцога Норрландского, запряженные шестью лапландскими собаками, стояли совсем готовые у дверей палатки, в которой жили Густапс и Иорник.

Там их можно было хорошо разглядеть обоих. Иорник был обыкновенный эскимос – с темно-бурой кожей, низким лбом, приплюснутым носом и узкими глазами, но его товарищ… Его товарищ натирал себе в это время лицо медвежьим салом для предохранения от мороза и снял с рук перчатки. Руки у него были белые, той белизны, которою отличается кожа рыжих людей. Лица его разглядеть было нельзя, так как он натирал себе щеки, не снимая с головы капюшона.

– Ну, теперь можно ехать, – сказал Густапс, окончив свой туалет.

– Тише, тише! – предостерег его Иорник. – Разве можно так рисковать.

– Кто же нас может услышать? – возразил с усмешкою «немой» Густапс. – Какой ты, однако, трус!

– Вы вот все не верите мне! – продолжал Иорник. – А между тем за нами постоянно следит тот человек, которого вы называете Гуттором… ну, одним словом, этот богатырь. Я и сейчас не уверен в том, что он не прокрался сюда, в палатку, и не подслушивает нас…

Густапс сделал жест нетерпения: палатка была так тесна, что в ней не мог спрятаться такой великан, как Гуттор.

– Твои глупые опасения просто смешны, – сказал «немой». – Замолчи, пожалуйста, и пойдем.

Иорник не стал больше разговаривать. Оба эскимоса вышли из палатки, сели в сани и с быстротою стрелы понеслись по снежной степи.

Едва успели сани отъехать, как из-за палатки поднялась какая-то громадная фигура, лежавшая до того времени на голой мерзлой земле. Этот человек с трудом двигался, все члены его были парализованы от холода. Он сел, но встать на ноги не мог, чувствуя, что замерзает.

То был Гуттор. Он подкрался к палатке бандитов, лег на снег и пролежал там все время, покуда злодеи разговаривали. Он слышал весь их разговор. Мало того, большой парусной иглой он проколол в палатке отверстие и, приложившись глазом, имел возможность внимательно разглядеть их.

После долгих усилий он встал, наконец, на ноги, но не мог ступить ни шагу: холод одолевал богатыря. Он начал кричать, звать на помощь, но страшная буря заглушала его голос.

Палатка бандитов стояла всего шагах в пятнадцати от общего лагеря, но в такую бурю, какая свирепствовала теперь, даже и это расстояние было слишком велико для человеческого голоса.

– О, Боже мой! – стонал несчастный. – Неужели я умру, не дав никому знать об опасности?.. Это ужасно!.. Я этого не хочу, не хочу!..

Он напрягал всю силу своих легких, кричал, звал… Нет, никто его не слышал. Сквозь метель ничего не видно; ветер ревел так, что Гуттор даже сам почти не слышал собственного своего крика.

Несчастный опять присел на снег, не будучи в состоянии стоять. Метель заносила его. Не имея надежды, что его услышат, он даже перестал кричать. Две слезы выкатились из его глаз и замерзли… Он лег на землю, чувствуя, что засыпает, и бессознательно хватаясь за что-то рукой.

В это время дверь станции распахнулась, и раздался чей-то встревоженный голос: