По тайге ходил я много — прошел, может быть, тысячу километров, а может, гораздо больше. Но никогда не видел живого глухаря — копалухи (самки) и те, что садились вдалеке, в счет не идут. Любовное токование глухаря я слышал только в записи на граммофонную пластинку, но то был западный, европейский глухарь, а песня у него совсем другая, говорят знатоки. Теперь меня поразил вид этой твари: не птица восседала на дереве — лесной бородатый дух царственно и мрачно оглядывал безжизненные голые леса.

Сергей придавил к земле мои руки, в которых я держал фотокамеру: пока птица не запоет, нельзя стрелять, фотографировать, двигаться. Иначе глухарь в ту же секунду сорвется и улетит.

Ждать нам пришлось долго. Глухарь не издавал ни единого звука — сидел, расставив на суку косматые ноги, как бы обутые в меховые унты. Очень медленно Сергей вынул из кармана куртки спичечный коробок.

Теперь я точно знаю, что если бы не этот спичечный коробок, то ничего бы в тот вечер не было. Холодная немота тока одержала над птицей верх. Закаменев, глухарь намертво прирос к дереву, став частью этого дерева. А серая вода сумрака уже размыла по низу очертания стволов, палых сучьев, колодин. Притиснутые тишиной к земле, мы пролежали четверть часа, а может быть, даже час. Лежали бы еще час или два, но Сергей медленно вытянул из кармана спичечный коробок. К моему ужасу, он ударил в крышку ногтями, как в маленький барабан: «Тук-тук, тру-ту-тук-тук».

— Ке? — удивленно и бодро крикнул глухарь, вместо того, чтобы сорваться и улететь.

Сергей продолжал стучать в коробок.

— Ке-кен! — возбужденно крикнула птица, вытянув дутую шею и затопав на суку косматыми лапами.

— Кен, кен, тре-ке-кен, кен! — металлически чистым голосом отозвалось дерево.

— Все! Завелся! — дохнул мне в ухо Сергей.

Двигая бородой и топоча ногами, похожими на звериные лапы, глухарь кому-то кивал, взбадривал кого-то. Шаман? Заклинатель? Бородатый дух тайги делает шеей пассы, а деревья поют, бормочут молитву жизни: «Просыпайся, земля, двигай талые соки, дай силу траве, почкам веток. Кен, треке-кен, кен!» Шевелится и зеленеет мох, набухают почки на сучьях деревьев. Серые деревья не сухостой, лиственницы это. Взойдет солнце — веселый, нежно-зеленый пожар молодой хвои охватит лес. Пожар весны, пожар жизни!

Сергей механически поднял с земли винтовку, которая все это время лежала в шалаше рядом с фотокамерой. Теперь уже я прижал к земле его руки. Очумело, будто спросонья, Сергей блеснул в полутьме сидьбы глазами. Потом закивал: понимаю, дескать, фотографировать будешь! Топочущий бородатый глухарь вместе с толстым суком лиственницы контрастно чернел на фоне закатной окалины горизонта. Света для съемки было недостаточно, но магнитофон я включил давно — за стеклянной крышкой ворочались белые колеса кассет. Машинка работала, сматывая древнюю молитву пернатого заклинателя в тугие витки. «Слушай, слушай!» — прижимал я руку Сергея к полу сидьбы. Он все еще порывался сграбастать винтовку, но еле заметно, вяло. Потом как бы уснул, закаменел, заколдованный криками леса.

Дремотно-древняя птица, дремотно-древняя песня! Говорят, что глухарь — самая старая на земле птица: остаток не то Гондваны, не то мезозойской эры. «Кен, кен!» — тряс бородой глухарь в сладких мучениях. С клюва птицы срывалась пена, крылья обвисли.

Певец повторял одни и те же колена. На пленку магнитофона они легли несколько раз. Я подумал, что мое дело сделано, песня записана! На ногах от холода свело жилы. По мере того как густел сумрак, крепчал мороз. Сучья деревьев и топочущая птица плыли по красно-зеленым разводам неба черными силуэтами. Еще пять — восемь минут, и стрелять будет невозможно. Я свое дело сделал — теперь очередь за Сергеем. Понимаю, что в поющую птицу стрелять нельзя. Сам этого не сделал бы. Просто не мог. Но Сергей — охотник, почему я должен ему до конца портить охотничью зорю? Ведь этот поход устроил Сергей, я должен ему выразить благодарность. Днем, когда Сергей стрелял уток, я даже заискивал перед ним.

— Стреляй, — шепотом сказал я, пододвинув винтовку Сергею, который окаменело уставился в оконце сидьбы.

— Что? — удивился Сергей. — Стрелять?

Я утвердительно закивал головой, хотя всей душой противился выстрелу.

Без единого звука, сняв затвор с предохранителя, Сергей молча подал мне «тозовку» — мол, сам стреляй. Нервы у меня, очевидно, были сильно взвинчены, потому что я прилип к уху Сергея и зашипел:

— Да стреляй же, черт тебя побери!

Целился Сергей долго: мушка, видимо, сливалась с черным силуэтом птицы. Охотник опускал смертоносный агрегат и снова прилаживал его к плечу. А глухарь, топоча мохнатыми лапами и двигая бородой, исторгал заклинания:

— Кен, кен, трен-кен-кен. Треке-кен, треке-кен, кен.

Негулкий щелчок — и тут же короткий, тупой удар в землю. Будто с высоты упал куль муки. Тишина ошарашенно придавила наши головы к полу сидьбы.

Ничего нет и не было: безмолвие, темень, едкий холод с гольцов, безлистые черные сучья деревьев. Да еще зудение крови в ушах: «Зинь, зи-и-инь».

Белые колеса кассет магнитофона продолжали бесшумно крутиться. Я передвинул кнопку — сквозь муть сумрака колеса побежали обратно, как бы стараясь перелистать время, вернуть все назад. Я приладил к машинке шнур телефона, включил звук. Не песня — мышь, сидя в картонке из-под ботинок, щелкает, грызет семечки! Сергей все так же окаменело глядел в дыру сидьбы. Я приставил к его уху кружок телефона, но Сергей сердито и молча протиснулся в шаткий лаз сидьбы.

Мы подошли к лиственнице, на которой сидел глухарь. Убитой птицы под деревом не было. Как это ни странно, Сергей не огорчился. Не стал искать. Днем, охотясь на уток, он вел себя не так: бегом несся к подбитой утке, с радостью школьника показывал ее мне, высоко вскинув руку. «Чемпион!» — кричал я. Теперь притихший Сергей смотрел, как ночь невнятно включает скользящие огоньки звезд, а я кружил вокруг дерева. В илистой воде сумрака различались стволы лиственниц, поляны с палыми сучьями, камни, кусты багульника, похожие на водоросли. Однако у меня было такое чувство, что я иду по дну железного бункера с гулкими заледенелыми стенами. Наконец я увидел птицу: она растеклась черным пятном на поляне между кустов.

— Здесь! — позвал я Сергея.

Сергей, однако, не двинулся с места и ничего не ответил. Я подал ему тяжелого глухаря, тело которого еще хранило тепло жизни. Не взяв птицы, Сергей повернулся и молча направился к табору. Его молчание воспринялось выражением непонятной злобы. Я пошел вслед за ним, обеими руками держа убитого глухаря за шею. Испуганно захрипели кони, услышав удары наших ног по кочкам болота. Голые деревья, стоявшие вкривь и вкось, плыли по нему черными клочьями. При виде деревьев, падающих в реку немоты, подумалось: мы убили единственного обитателя леса, убили певца. Теперь это всего только мясо!

Холод катился с гольцов и неба упругими волнами. Казалось, что его нагнетает на землю громадный невидимый насос. Ни слова не говоря, мы таскали валежины для костра, молча что-то жевали и пили, молча готовились к ночлегу. Вдруг Сергей, обмякший от горячего чая, косо усмехнулся, нелепо сказал:

— Черт! В шахте это, в Артеме, метан взорвался. После выстрела вспомнилось давеча, черт! Трое до костей от взрыва газа сгорели. Жены этих троих о каменные куски угля головами бились. Смерть, видно, для всех одинакова!

До меня вдруг дошло: сегодня Сергей первый раз слушал любовную песнь глухаря! Раньше для него это был звук, под который надо торопливо перебегать от дерева к дереву, целиться, нажимать на курок… Сегодня он распознал эту песню, но я почти приказал ему: «Стреляй!»

На контрастном безлунном небе заметно выделялась белая пыль галактик. Лежа в спальном мешке лицом вверх, жутко и странно было думать о том, что каждая пылинка — планета.

У каждой планеты своя судьба. Есть планеты, где одни только звери и птицы, но нет еще «разумных существ». Есть планеты, где нет ни зверей, ни птиц — все съели «разумные существа». В космических кораблях они теперь покидают свои планеты — планеты, покрытые слоем кирпичной пыли.