- Что за... - процедил он возмущённо.

   Из лопнувшей трубы сочилась вода, вместе с ней вытекал пленённый дух. Подъёмник ускорялся, угрожая рухнуть на дно шахты. Удар сверху повторился, хотя и значительно слабее первого. Трещины удлинялись, их становилось больше. Ди Сави тупо уставился на потолок, ожидая, что будет дальше. Грянул третий удар, за ним последовал четвёртый, будто некто методично долбил камнем по крыше подъёмника. Кто-то, догадался преподобный, норовит попасть в кабину.

   - Здесь, э-э, занято, - произнёс он. - Это, э-э, мой личный подъёмник, сюда, э-э, нельзя...

   Набравшая приличную скорость кабина резко затормозила; верно, дух воды не совсем покинул движительную трубу и выполнил задание. Магистра бесцеремонно приложило рёбрами о выстеленный ковром пол, он смачно выругался, презрев терпимость монашеского сана. Непонятно откуда взявшаяся каменюка пробила потолок и теперь свисала на коричневой от ржавчины цепи. Опомнившийся ди Сави, просунув посох в образовавшуюся меж дверными створками щель, раздал её до приемлемой ширины и ползком выбрался их кабины. Тотчас послышался противный скрежет, и кабина сорвалась вниз, увлекая незадачливое существо с камнем. Из подвала, куда упал подъёмник, донёсся гулкий звук удара, сопровождаемый треском, затем всё затихло. Из шахты выплыло облачко пыли, знаменующее окончание падения.

   - Э, не повезло, - выразил мысль вслух магистр, припомнив, сколько времени и средств ушло у монахов Башни Земного Ведовства на конструирование и строительство механизма подъёмника, ловлю водяного духа и заключение его в трубу.

   Он заглянул в шахту. В серой мгле угадывались обломки кабины и тело; светлым пятном смотрелись панталоны диковинного существа, валяющегося на дне. Покачав седой головой, преподобный двинулся к выходу.

   Нижний зал башни имел форму кольца, опоясывающего ствол шахты, скрытый тонкими дощатыми стенками от любопытных глаз. Стены украшали гобелены, живописующие сцены из жизни Пророка, битвы с участием знаменитых монахов-ведунов, и, естественно, показывающие во всей красе основателя Ордена Мудрости Франсуа Миролюбивого, терзающего чёрного дракона, по ошибке задушенного им во время дружеской пирушки. Над выходом висела отполированная табличка, гласившая: "Твори добро по всей земле! Франсуа Миролюбивый, 1187 год от Первой проповеди Пророка". Ди Сави остановился под ней, потрогал дверную ручку, проверил замки, ещё раз подёргал ручку. Дверь не поддавалась, и он саданул по ней плечом несколько раз. Должный эффект не спешил проявляться.

   Увлечённый процессом открытия двери, он не заметил, как из подъёмной шахты показалась замызганная, исцарапанная рука.

   Если бы совиный голубь умел стонать, он стонал бы. Тело болело до последнего пёрышка, хотя перья-то, казалось бы, болеть не могут. Издаваемые им звуки походили на крики бьющегося в экстазе человека. Протяжные, полные сладострастной неги, сбивающие с толку суетящихся людей. Почтовый птах перевернулся на брюшко и пополз, помогая крыльями и лапами; сначала приподнимал зад, потом с чувственным уханьем распрямлялся. Со стороны могло представиться, что данные движения доставляют ему массу удовольствия. Передвигаясь таким нехитрым образом, он одолел довольно приличное расстояние от Башни Святого Ведовства до края площади. Позади раздавались команды бряцающих доспехами стражников, шёпот молитв шуршащих одеждами монахов-ведунов, скрежет перетаскиваемых щитов. Совиный голубь неосознанно стремился удалиться от чересчур громких, непривычных для него звуков. Он любил тишину, которой недоставало в его долгих странствиях. Ну, не совсем тишину, конечно; за редким исключением абсолютная тишина настораживала, предвещая беду, ему привычнее был шум ветра в ушах. Хозяева заботливо заталкивали его в клеть, давали поесть, накрывали тёмным покрывалом, и он забывался. Тишина...

   Тишина избегала человеческих городов днём. Сейчас, например, крылатый почтальон слышал впереди приближающийся мерный конский топот, смешанный с пением. Удивительной чистоты высокий голос выводил рулады замысловатой песни, текст которой был непонятен птице, но завораживал красотой слога. Тролли, у которых совиный голубь прожил большую часть своей жизни, обожали человеческое и эльфийское пение. Бывало, засадят певца или певицу, даже можно нескольких, чтобы получался настоящий хор, в подогреваемый на медленном огне чан с водой и слушают, пока вода не закипит. Их любовь к песне передалась пернатому посланцу. Вот и сейчас, блаженно прикрыв выпуклые глаза, он заслушался пением, замер уродливой грудой обломанных перьев и чуть не пропустил прущих на него коней. Выведенный из умиротворённого состояния громыханием копыт, он заверещал дурным голосом, противоположным поющему сладкозвучному голоску. Обалдевшие от вдруг заоравшего комка перьев лошади заржали, стали на дыбы, чем ещё больше поразили щуплого старенького возницу. Мужичок, в свою очередь, тоже присоединился к невообразимому хору, помянув всех известных богов и демонов.

   Пение прекратилось, из бокового окошка повозки высунулась голова пожилой женщины, увенчанная громоздкой конструкцией наподобие островерхого колпака; понизу колпак обнимал широкий золотой обруч в виде крыльев, растущих из солнечного диска - знак настоятельницы монастыря.

   - Сколько я наказывала тебе не богохульствовать, хвост смердящий! - строго выговорила она.

   - Простите, матушка Лазария! Тварь какая-то на дороге, - ответствовал мужичок. - Кони перепугались, чтоб её!

   - О, птичка! - из повозки выскочила юная монахиня, подбежала к шипящему угрозы совиному голубю. - Матушка, это несчастная птичка, попавшая в беду! Можно, я заберу её? Я вылечу её и отпущу на свободу!

   - О, Жак! Ты хотел задавить бедную, беззащитную птичку? До чего же ты жесток, до чего же ты низок! - надрывалась настоятельница, театрально заломив руку. Чтобы её видели, она открыла настежь дверцу повозки. - Агнесс, конечно же, я разрешаю тебе взять бедняжку! Помогать нуждающимся - наш долг!

   Птах перестал издавать устрашающие звуки. Монахиня не выглядела опасной, и он позволил взять себя на руки.

   - Тише, тише, мой маленький, - успокаивала сестра Агнесс, сгребая птицу подмышку. - С тобой всё будет в порядке.

   - Нашли птицу тоже, - сплюнул возница. - Я таких страшилищ сроду не видывал.

   - Помолчи уже, изверг! - прикрикнула настоятельница.

   Агнесс затащила совиного голубя в повозку, распластала на обитом подушками сидении.

   - Бедная, бедная птичка! - приложила ладони к груди матушка Лазария. - Не могу на неё смотреть, сердце разрывается! Моя печаль рождает строки, я посвящаю их этому несчастному созданию.

   Монахиня приняла соответствующую важности момента позу, смиренно возведя глаза к потолку, в который упиралась громадина её колпака, и начала:Ты был рождён летать,Но по нужде ты ползатьНаучился. Теперь познатьТы должен горечь жизни!

   Едва настоятельница закончила декламировать стихи, раздался душераздирающий крик:

   - Прекрасно! Великолепно! Божественно! Ещё, ещё!

   Совиный голубь подскочил, вытаращившись на кричащего похвалы в адрес матушки Лазарии ручного медведа-говоруна. Бурый зверёк сидел на коленях настоятельницы с видом заправского обожателя её творчества, закатив глаза и запрокинув мордочку. Совиному голубю он сразу не понравился.

   - Как же я тебя люблю, мой хороший! - монахиня дала медведу кусочек копчёного сыра, пребывавший до того в кармане её роскошного атласного одеяния. - Хороший Говорун! Говорун хороший!

   - Говорун хороший! - повторил медвед за хозяйкой.

   - Восхитительно! - захлопала сестра Агнесс. - Ваши стихи похожи на звёзды, горохом сыплющиеся с неба, матушка! Для меня честь пропеть их!

   Настоятельница расплывалась от удовольствия. Смахнув платочком накатившие от переизбытка чувств слёзы, она сказала:

   - Дорогая Агнесс, вы так милы! Мы знакомы всего седмицу, а у меня такое ощущение, будто я знаю вас целую вечность. Спойте, Агнесс! Думаю, даже этой птичке понравится ваш ангельский голосок, и она скорее поправится! Какие прелестные у неё глазки! Назовите её Пучеглазиком, Агнесс!